Берта и Артур фон Зутнер не часто посещали Вену. Добираться туда из отдаленного замка Харманнсдорф было неудобно. Но в октябре 1888 года Берта случайно оказалась там. В цветочном магазине она услышала, что господин Нобель из Парижа женился, что теперь существует «мадам Нобель». По крайней мере, так она это истолковала.

Берта написала письмо Альфреду, спрашивая, можно ли его поздравлять. Вовсе нет, ответил Альфред. «Неужели Вы и вправду думаете, что я мог взять и жениться, не уведомив Вас об этом?» Он заверил, что в его жизни нет даже «дамы сердца». Все это недоразумение. Комментарий в цветочном магазине относился к его невестке, дал он понять.

«Стало быть, это и есть объяснение тайной и мистической женитьбы. Все в этом примитивном мире рано или поздно получает свое объяснение, кроме сердечного магнетизма, который тот же мир должен благодарить за свое существование и продолжение. Однако лично я, похоже, не обладаю тем самым магнетизмом, поскольку никакой Мадам Нобель не существует, а в моем случае стрелы Амура нашли себе плохую замену в виде пушек»20.

* * *

Этот «сердечный магнетизм» постоянно всплывает в мыслях и мечтах Альфреда Нобеля. По крайней мере, если верить черновику романа «Сестры», который он до тех пор – и до конца своих дней – скрывал от мира. Там Альфред часто помещал своих героев в ситуации с эротическим (по крайней мере по меркам XIX века) подтекстом: чуть приподнятый край юбки, мелькнувшая обнаженная щиколотка, потерянная туфелька, обтянутая шелковым чулком голень и губы, эти пылающие притягательные губы в многочисленных строках, вышедших из-под пера Альфреда. «Все яснее молчаливое согласие, все короче расстояние между лицами, все ярче пламенеет щека, все выше вздымается грудь, все тише звучат в голове материнские наставления, и наконец они совсем забыты, и девушка лежит, обезоруженная, в объятиях любовника, даря и принимая ласки», – рисовал картину Альфред Нобель.

Казалось, он писал, чтобы излить на бумагу все те стремления, которые занимали его мысли. Раз за разом. Словно при помощи пера пытался пережить то, чего не достиг в реальной жизни: быть человеком до конца, испытывать глубокую влюбленность и становиться безвольной жертвой собственных страстей. Альфред Нобель не колебался даже при описании женского желания. Вероятно, из соображений благочестия он придумал изящный ход, его героини совершали свои измены во сне. «Она ощутила, как ее медленно положили на постель, усыпанную розовыми лепестками; руки Адониса сомкнулись вокруг нее, его губы коснулись ее губ; она глубоко вздохнула и почувствовала себя такой счастливой, что от счастья проснулась».

Какая незадача. Однако Альфред придумал решение, дав слово удивленному мужу, проснувшемуся от того, что жена заговорила во сне.

Смелые строки для того времени, но, положа руку на сердце, не такая уж великая литература и небольшая потеря для мира. Возможно, он сам видел, что получается не так уж блестяще?

Альфред Нобель мечтал сделать себе имя писательством, однако жизнь его сложилась таким образом, что никакой возможности выделить время на литературные занятия не предоставлялось. Иногда он набрасывал пару стихотворных строк на последних страницах лабораторного журнала. Больше ничего из-под его пера не вышло. Черновик романа «Сестры», над которым Альфред работал не менее пятнадцати лет, насчитывал всего восемьдесят три книжные страницы, когда автор распрощался со своими героями.

Несколькими месяцами ранее Берта фон Зутнер написала Альфреду в Париж, она просила его записать некоторые свои философские размышления. Альфред отказался. Ее письмо пришло в тяжелые последние недели жизни Людвига. Что бы он ни написал, получится сущая ерунда, настолько он сейчас озабочен и подавлен22.

Однако сама идея захватила его. Со временем он начал записывать в своих лабораторных журналах философские «письма», не имеющие конкретного адресата. «Ты хочешь философствовать. Пофилософствуем», – начал он первое письмо, извиняясь. Никаких уникальных мыслей он произвести на свет не сможет. По большей части все это следует воспринимать как личное отражение тех философов, которых он читал.

На полках его библиотеки стояли книги Иммануила Канта и Артура Шопенгауэра, а также Джона Стюарда Милля, Спинозы, Герберта Спенсера и Огюста Конта. Разумеется, такое чтение не могло пройти бесследно.

Второе свое письмо Альфред решил начать с Иммануила Канта, стиль которого, по его мнению, так тяжел, что «после его “чистого разума” читатель жаждет иррациональности». Но одну важную мысль Кант, по мнению Альфреда, высказал: всякое мировоззрение индивидуально. Абсолютной истины не существует, а потому и сам Альфред не мог представить ее в своих философских набросках, как он не преминул подчеркнуть. Да и что, собственно, есть разум и что есть безумие? Даже на этот вопрос нет абсолютного ответа. В качестве примера он привел изобретение Александром Грэхемом Беллом телефона, который в последние годы завоевывал все большую популярность. Сам Альфред не принадлежал к тому узкому кругу, который обзавелся личными аппаратами, но в Париже появлялось все больше и больше телефонных будок, а во Франции с ее населением в 40 миллионов жителей число телефонных абонентов приближалось к 12 000. «Если бы в прошлом столетии кто-то высказался по поводу возможности беседовать с другим человеком на расстоянии в 1000 километров, люди, наделенные здравым смыслом того времени, признали бы его сумасшедшим»23.

Он считает, что нелепо судить о ценности человеческих мыслей и выражений. По мнению Альфреда, мышление – это всего лишь ток крови в мозгу. Насколько легко манипулировать этой системой, стало очевидным, когда люди начали употреблять «гашиш» и алкоголь, замечает он. Поэтому, когда речь заходит об абстрактном мышлении, всегда может быть рекомендована здоровая доза «всеобщего сомнения».

Многое из того, что мы, как нам кажется, знаем о мире, подчеркнул Альфред, строится на логических рассуждениях и расчетах вероятности. «Никто не посмеет усомниться в том, что Земля продолжит вращаться вокруг Солнца и вокруг своей оси; что Солнце, как и доныне, будет дарить нам тепло и свет; что людям и животным предназначено рождаться и умирать; что сила земного тяготения не ослабнет; что море не испарится и не взорвется; что железо не станет жидким, а ртуть твердой; что Луна не упадет на Землю. Между тем для этих и аналогичных предположений не существует абсолютных доказательств».

Уточнив эти условия, Альфред переходит в третьем письме к сути своего мировоззрения. Он начинает с того, что открещивается от всех религий и богов, придуманных людьми. История показала, что большинство религий создавались лишь для того, чтобы напугать людей и добиться послушания, пишет он. Зато он верит в существование исходной жизненной силы, «феномена притяжения».

Его любимый пример – атом. Современная химия показала, что эта «минимальная делимая единица» обладает особой жизненной силой. Атомы либо притягиваются друг к другу в химических соединениях, образуя молекулы, или отталкиваются друг от друга. Почему? Манифестация жизни, считает Альфред, сродни той силе притяжения, которая может возникать между людьми. «Не являются ли те силы, что соединяют стихии, своего рода феноменами жизни, как и наши симпатии? А электрическая и магнитная полярность разве не является всего лишь иной формой того, что мы называем любовью и ненавистью? Уже одна странная аналогия между так называемыми мертвыми и живыми импульсами вызывает у всякого думающего человека вопрос, насколько близко родственны физическая и психическая жизнь».