Эмануэль прекрасно понимал щекотливый характер дела. Однако он наверняка решил, что в той печальной ситуации, в которой они оказались, Альфред проявит понимание. Иначе он никогда не осмелился бы задать дядюшке вопрос. Эмануэль постарался подать это как стремление укрепить позиции «Нобелевской семьи»5.

О нет, только не это! – примерно такой была реакция Альфреда. В нем снова закипела ярость по поводу ссоры с Людвигом. «Не понимаю, по каким причинам я должен запереть свои акции в интересах компании, принесшей мне лишь колоссальные убытки», – написал он в ответ. Разве Эмануэль не понимает, что в товарищество «БраНобель» вложена половина его состояния? Нет, ничего не будет, пока он не получит подробной информации по имеющимся рискам. «Но уже сейчас могу сказать, что ни при каких условиях я в своих трансакциях с компанией не намерен возвращаться к области дел сентиментальных, которые до сей поры принесли мне лишь ссоры, огорчения и потери».

Альфред выразился предельно ясно: больше никаких сделок на основе устных договоренностей. Все должно быть записано черным по белому. «Слово весит много и больше, чем закон, между тем все мы смертны, а в таких серьезных вопросах нельзя полагаться на то, что тоньше паутины»6.

Эмануэль снова попытался уговорить дядюшку. Он заверял, что акции Альфреда потребуется заморозить только на осень.

«В том же самом мне клялись, когда я перевел компании 1,6 млн рублей, кажется в 1882 году, и которых я до сих пор не получил обратно», – ответил Альфред. Он заявил племяннику, что единственной причиной его нескольких контактов с нефтяной компанией было желание спасти ее от краха, «заклеить пластырем самые кровоточащие раны и заштопать самые ужасные дыры». Он это предприятие не «создавал, у штурвала не стоял и на мель не сажал». И пусть простит его Эмануэль, но инвестиции в предприятие в Баку для Альфреда – чистейшей воды лотерея.

В оба конца летели письма и телеграммы. Стороны обменивались жесткими словами и упреками, но все закончилось, как обычно. В конце концов Альфред согласился. Он готов заложить свои акции, если только они будут возвращены ему до нового года. «Ты снимаешь с моих плеч огромную гору», – с облегчением написал ему Эмануэль7.

Вскоре юноша вполне освоился со своей новой ролью. На собрании акционеров компании летом 1888 года Эмануэль продвинул решение учредить научную премию в память об отце. «Премию Людвига Нобеля» предполагалось вручать за лучшее исследование или изобретение в российской нефтяной отрасли или металлообработке раз в пять лет в день смерти отца. Прошло еще несколько лет, прежде чем эта первая Нобелевская премия стала реальностью, но инициатива вызвала уважение и большой интерес.

Осенью того же года Александр III и его супруга Мария Федоровна нанесли визит Товариществу нефтяного производства братьев Нобель в Баку. Их принимал Эмануэль. Имперское великолепие распространилось на него лично и на компанию в целом. Эмануэль пообещал императору принять российское гражданство, а царь в ответ наградил 29-летнего юношу его первой медалью8.

* * *

Начался подъем международной деловой активности, который приумножил состояние Альфреда Нобеля. В последующие два года оно выросло с 20 до 30 млн франков, это означает, что он стал миллиардером (в пересчете на кроны по нынешним меркам)9. Но еще гораздо раньше и в Швеции, и во Франции о нем пошла слава как о человеке безгранично богатом и к тому же щедром. В его дом на авеню Малакофф пачками приходили письма с просьбой о помощи, и ему становилось все труднее самому разбираться с этими просьбами. Он говорил, что если сложить все запрашиваемые суммы, то они сильно превзойдут все его активы. К тому же большинство денег было вложено в предприятия, поэтому, как бы ему того ни хотелось, он просто не мог сказать всем «да». Одновременно он понимал, как воспринимаются его отказы, и знал, что обиженные просители называют его холодным и жадным. Он, человек, любивший радовать других подарками, воспринимал это особенно болезненно10.

Альфред осознавал, что его готовностью помочь нередко злоупотребляют. Иногда он испытывал потребность объясниться. «Из трех шведов, приезжающих в Париж, в среднем двое считают, что зря потратили время, если не попытались заставить меня раскошелиться ради себя или других. Из этого я делаю вывод, что они либо держат меня за фальшивомонетчика, либо считают, что моя добрая воля имеет оттенок глупости. Последнее предположение, вероятно, не совсем необоснованно, однако не мешает мне притормозить, ибо злоупотребление достигло определенного уровня и начинает угрожать мне самому, а поскольку сам я ненавижу полумеры, то торможу в полную силу. По прошествии некоторого времени, когда мой кошелек вновь наполнится, а желчь изольется, я снова стану добреньким и буду стараться залечить истинные и надуманные раны в чужом бюджете, писал он в ответе одному из таких просителей в 1888 году11.

Альфред прекрасно понимал, что финансовая поддержка всегда связана с ответственностью. Многие письма просителей касались поддержки шведских художественных талантов – то скульптора, то певицы, которые, мечтая об успехе в Париже, наобум отправились туда, а теперь оказались без средств к существованию. Если он начинал их поддерживать, они воспринимали это как подтверждение того, что правильно выбрали жизненный путь. Несколькими годами ранее он совершил ошибку, выплачивая стипендию некой фрёкен Бакман – «аристократке искусства». Слишком поздно он понял, что голос у нее отнюдь не выдающийся и семья давно стремится всеми способами вернуть ее домой. Фрёкен Бакман напрасно тратила время в Париже, а он этому способствовал.

Такие случаи призывали к сдержанности. Позднее он, по его собственному выражению, старался «не способствовать заблуждению лишенных таланта». Поэтому он завел себе привычку для начала узнавать, действительно ли уникальные способности получили высокую оценку других. В минуты мрачного состояния духа он мог заявить с болезненной прямотой: «Спаси меня Бог от всех этих пиявок, которые видят свои данные через увеличительное стекло себялюбия»12.

Но достаточно часто он шел навстречу. Не только ближайшие родственники ощущали на себе его щедрость. Благодарственные письма текли рекой: от вдовы из Тросы, из детской больницы в Стокгольме, из женского приюта в Вене и много-много других. «С искренней благодарностью от бедняков и от меня лично», – писал некто Стаафф из Парижа, получивший 3000 франков на свою благотворительную деятельность (на сегодняшний день это примерно 130 000 крон). Когда в июне 1888 года мощнейший пожар, самый крупный в истории Швеции, обратил в руины город Сундсвалль, к состоятельному изобретателю обратились за помощью. «Меня мало прельщает такого рода благотворительность, объектом которой являются целые города, ибо явно было бы проще и целесообразнее, если бы таковые потери покрывало государство. Однако как бы то ни было, уклоняться я не собираюсь, и прилагаю для этой цели чек на 1000 франков»13.

* * *

Тем временем в Париже Поль Барб вел собственную игру. Когда трест, объединивший английскую и немецкую динамитные компании, добился успеха, он с согласия Альфреда Нобеля создал другой консорциум – холдинговую компанию, включавшую в себя французское, итальянское и швейцарское динамитные предприятия. «Компания Барб», или «латинская группа», проходила под официальным названием Société Centrale de Dynamite. В правление Барб привлек нескольких своих друзей-республиканцев. Среди прочих там фигурировал сенатор Альфред Наке, а также старый друг инженер-подрывник Жео Виан, который совместно с Барбом пытался обмануть Альфреда Нобеля еще при слиянии предприятий в 1882 году14.