подвигнуть арабских читателей и критиков решительнее заниматься ориенталистской системой. Меня укоряли как за то, что я не уделил достаточного внимания Марксу (те фрагменты в моей книге, которые догматичные критики в арабском мире и в Индии особенно выделяли, касались ориентализма самого Маркса), чье мышление, как было заявлено, оказалось выше его собственных очевидных предрассудков, так и за то, что я не ценю достижения ориентализма, Запада и так далее. Как и в случае с защитой ислама, обращение к марксизму или «Западу» как к единой целостной системе, насколько мне кажется, стало бы случаем использования одной ортодоксии для уничтожения другой.

Разница между арабскими и неарабскими откликами на «Ориентализм», мне кажется, – это явная демонстрация того, как десятилетия утрат, разочарований и отсутствия демократии сказались на интеллектуальной и культурной жизни в арабском регионе. Я представлял свою книгу частью существовавшего и прежде направления мысли, задачей которого было освободить интеллектуалов от оков систем, подобных ориентализму: я хотел, чтобы читатели использовали мою работу для собственных исследований, которые прольют свет на исторический опыт арабов и других народов. Это, несомненно, произошло в Европе, США, Австралии, Индии, странах Карибского бассейна, Ирландии, Латинской Америке и некоторых регионах Африки. Интересные исследования африканистских и индологических дискурсов, анализ истории подчиненных народов, переформатирование постколониальной антропологии, политологии, истории искусств, литературоведения, музыковедения, а кроме того, развитие феминистского дискурса и дискурса меньшинств – во всём этом, чему я рад и чем польщен, есть след влияния «Ориентализма». Это не относится к арабскому миру (насколько я могу об этом судить) – отчасти из-за того, что мой текст воспринимается, и справедливо, как европоцентристский, отчасти из-за того, что, как говорит Мусаллам, борьба за культурное выживание требует слишком многого; книги вроде моей воспринимаются скорее не как нечто полезное – с точки зрения продуктивности, – а как защитный жест за/против «Запада».

Среди американских и британских ученых – их самой взыскательной и строгой части – «Ориентализм», как и другие мои работы, подвергся нападками из-за его «остаточного» гуманизма, теоретической непоследовательности, неудовлетворительного или даже сентиментального подхода к этой теме. Я рад, что всё именно так! «Ориентализм» – вдохновенная и страстная книга, а не теоретический механизм. Еще никому не удалось убедительно доказать, что индивидуальное усилие не является на глубинном уровне и эксцентричным, и (в смысле Джерарда Мэнли Хопкинса[1116]) оригинальным – и это несмотря на существование систем мысли, дискурсов и гегемонии (хотя в действительности ни одна из них не является цельной, совершенной или неизбежной). Мой интерес к ориентализму как к культурному феномену (как и к культуре империализма, о которой я писал в книге «Культура и империализм» в 1993 году) проистекает из его разнообразия и непредсказуемости – две черты, придающие писателям типа Массиньона и Бёртона их удивительную силу и даже привлекательность. Я пытался сохранить в своем анализе ориентализма сочетание последовательности и непоследовательности, присущую ему игру, которую передать можно только в том случае, если за писателем или критиком сохраняется право на выражение эмоций, право переживать, злиться, удивляться и даже восторгаться. Я считаю, что именно поэтому в споре Гайана Пракаша[1117] с одной стороны и Розалинд О’Ханлон[1118] и Дэвидом Уошбруком[1119] – с другой следует отдавать должное более гибкому постструктурализму Пракаша[1120]. На том же основании нельзя отрицать, что труды Хоми Бхабхи, Гаятри Спивак, Ашиса Нанди[1121], основанные на подчас головокружительно субъективных отношениях, порожденных колониализмом, внесли свой вклад в наше понимание гуманистических ловушек систем, расставленных такими системами, как ориентализм.

Я хотел бы завершить этот обзор критических преобразований «Ориентализма» упоминанием группы людей, которые, как и следовало ожидать, громче всех высказались о моей книге, – самих ориенталистов. Вовсе не они были моей целевой аудиторией: мне хотелось пролить свет на их деятельность, чтобы предоставить другим специалистам в области гуманитарных наук возможность разобраться в специфических процессах и происхождении этой области. Слово «ориентализм» слишком долго связывали с названием специальности. Я попытался показать его значение и роль в культуре в целом, в литературе, идеологии, в социальных и политических отношениях. Говорить о ком-то как о восточном человеке так, как это делали ориенталисты, значило не только определять его как человека, чьи язык, география и история стали тематикой научных трактатов: зачастую это было унизительным выражением для обозначения человеческого существа низшего сорта. Нельзя отрицать, что для художников вроде Нерваля или Сегалена[1122] слово «Восток» чудесным и поразительным образом было связано с экзотикой, очарованием, тайной и обещанием. Но оно было и широким обобщением. Помимо подобного использования слов «Восток», «восточный человек», «ориентализм», появилось слово «ориенталист», обозначавшее эрудированного ученого, чаще всего академического специалиста по языкам и истории Востока. Хотя, как писал мне Альберт Хурани в марте 1992 года, за несколько месяцев до своей безвременной кончины, ставшей огромной утратой, из-за моей аргументации (в которой, по его выражению, меня нельзя было упрекнуть) печальным результатом моей книги стала почти полная невозможность использования термина «ориентализм» в нейтральном ключе – настолько оно стало ругательным. В завершение он отметил, что ему бы хотелось сохранить за этим словом наименование «ограниченной, довольно скучной, но всё же работающей научной дисциплины».

В своем в целом взвешенном обзоре «Ориентализма» 1979 года Хурани высказал одно из своих возражений, предположив, что, выделяя присущие многим работам ориенталистов преувеличения, расизм и враждебность, я не упоминаю об их многочисленных научных и гуманистических достижениях. Он назвал имена Маршалла Ходжсона[1123], Клода Каена[1124], Андре Раймона[1125], ученых, которые (обязательно (de rigueur) наряду с немецкими авторами) внесли значительный вклад в человеческое знание. Это тем не менее не противоречит тому, что я говорю в «Ориентализме», правда, с той разницей, что я действительно настаиваю на преобладании в самом этом дискурсе определенных отношений, которые нельзя игнорировать или недооценивать. Я нигде не утверждаю, что ориентализм – это зло, или что у всех ориенталистов подход одинаковый. Но я утверждаю, что у цеха ориенталистов есть своя собственная особая история сотрудничества с имперской властью, и не считать это не относящимся к делу было бы наивным.

При всей моей симпатии к просьбе Хурани, я серьезно сомневаюсь в том, что ориентализм, если понимать его правильно, можно полностью отделить от окружающих его весьма запутанных и не всегда лестных обстоятельств. Я полагаю, что ориенталистом можно – в смысле Хурани – в крайнем случае счесть специалиста по архивам Османов или Фатимидов, но мы обязаны спросить: где, как и при поддержке каких институтов и сил такие исследования проводятся сегодня? Многие исследователи