две составляющие, иногда приводимые вместе, иногда – раздельно. Первая из них – приписываемое мне утверждение, будто феномен ориентализма – это синекдоха, или миниатюрный знак всего Запада, который следует воспринимать как репрезентацию Запада в целом. Поскольку это так, соответственно весь Запад является врагом арабов и ислама или, по той же причине, Ирана, Китая, Индии и многих других неевропейских народов, пострадавших от колониализма и западных предрассудков. Вторая часть утверждений, приписываемых мне, не менее поучительна: хищный Запад и ориентализм ущемляют ислам и арабов. (Заметьте, что термины «Запад» и «ориентализм» растворились друг в друге.) И раз это так, само существование ориентализма и ориенталистов используется для защиты прямо противоположной позиции, а именно той, что ислам совершенен, что это единственный путь (al hal al-wahid) и так далее и тому подобное. Оказывается, что критиковать ориентализм, как я сделал это в своей книге, означает выступать поборником исламизма и мусульманского фундаментализма.

Трудно понять, что делать с подобными карикатурными мутациями книги, которая с точки зрения автора и всей его аргументации является открыто антиэссенциалистской, скептичной в отношении любых категорий типа «Восток» или «Запад» и предельно осторожной – не «защищать» Восток и ислам и не обсуждать их. Тем не менее «Ориентализм» действительно был воспринят в арабском мире как пример последовательной защиты ислама и арабов, несмотря на все мои явные заявления о том, что у меня не было ни намерения, ни возможности показывать, какими же Восток и ислам являются в действительности. На самом деле уже в самом начале книги я пошел куда дальше: я заявил, что слова «Восток» и «Запад» не перекликаются ни с какой устойчивой реальностью, которая существует как естественная данность; более того, что все подобные географические обозначения – это странная комбинация эмпирического и воображаемого. Само понятие Востока, которое используют в Британии, Франции и Америке, по большому счету исходит из побуждения не только нечто описывать, но также и из стремления господствовать и защищаться. Это хорошо заметно, когда я писал о том, что ислам был особенно опасным воплощением Востока.

Главная мысль этих рассуждений – то, что, как показал Вико, история делается людьми. И если борьба за контроль над территорией является частью этой истории, то и борьба за ее исторический и социальный смысл тоже. Задача ученого – не в том, чтобы отделить одну борьбу от другой, но, напротив, в том, чтобы соединить их, несмотря на всё различие между всепоглощающей материальностью одной и рафинированной идеальностью другой. Я попытался сделать это, продемонстрировав, что развитие и существование любой культуры требует наличия иного и конкурирующего с ней alter ego. Конструирование идентичности, неважно чьей – Востока, Запада, Франции или Британии, поскольку она, очевидно, будучи вместилищем определенного коллективного опыта, в конце концов и будет именно конструкцией, – предполагает создание некоей противоположности, «Других», действительность которых всегда является предметом непрерывной интерпретации и переинтерпретации с точки зрения их отличия от «нас». Каждая эпоха и каждое общество воссоздают собственных «Других». Далекие от статики, свои идентичность или идентичность «Другого» представляют собой, скорее, исторический, социальный, интеллектуальный и политический процесс, словно соревнование, вовлекающее людей и институции во всех обществах. Сегодняшние споры о «настоящем французе» или «настоящем англичанине» во Франции и в Англии соответственно, или об исламе в таких странах, как Египет или Пакистан, – части одного и того же процесса интерпретации, который включает в себя идентичности различных «Других», будь то маргиналы или беженцы, вероотступники или неверующие. В любом случае должно быть ясно, что всё это – не умственные упражнения, а крайне насущные социальные противостояния, затрагивающие такие конкретные политические вопросы, как законы об иммиграции, законодательство в области индивидуального поведения, формирование ортодоксии, легитимизация насилия и/или восстаний, характер и содержание образования, направленность внешней политики, которой зачастую приходится иметь дело с указыванием на официальных врагов государства. Короче говоря, конструирование идентичности в любом обществе связано с властью и безвластием, а потому не может быть предметом только лишь академических размышлений.

Принятие этой в высшей степени текучей и исключительно разнообразной реальности затрудняет то, что большинство людей сопротивляются концепции, лежащей в ее основе: человеческая идентичность не только не есть нечто естественное, но, напротив, конструируется, а иногда и полностью изобретается. Неприятие и враждебность по отношению к книгам вроде «Ориентализма» (а после нее – к работам «Изобретение традиции»[1107] и «Черная Афина»[1108], [1109]) отчасти вызваны тем, что они подрывают наивную веру в некую бесспорную позитивность и неизменную историчность культуры, самости, национальной идентичности. Читать «Ориентализм» и считать, что он защищает ислам, можно только в том случае, если проигнорировать половину моих рассуждений, где я утверждаю (как и в последующей книге «Освещая ислам»), что даже то сообщество, к которому мы принадлежим от рождения, несвободно от этой гонки интерпретаций, и то, что на Западе видится возникновением ислама, возвратом к нему или его возрождением, в действительности является борьбой внутри мусульманских обществ за определение ислама. Ни один человек или институция, ни один авторитет не способен полностью контролировать это определение, а следовательно, и борьбу за него. Эпистемологическая ошибка фундаментализма состоит в предположении, что «фундаментальное» представляет собой внеисторическую категорию, не являющуюся предметом критического осмысления истинными верующими, которые, как предполагается, должны принимать ее на веру. Приверженцы восстановленной или, иначе говоря, возрожденной версии раннего ислама считают ориенталистов (вроде Салмана Рушди[1110]) опасными, поскольку они вмешиваются в эту версию, бросают на нее тень сомнения, выставляют ее мошеннической и лишенной божественной благодати. Для них достоинство моей книги было в том, что она указывала на опасную злонамеренность ориенталистов и таким образом вырвала ислам из их когтей.

Очень сомневаюсь, что я поступал таким образом, но такое мнение существует и этому есть две причины. Первая – нелегко жить смиренно и без страха после утверждения, что человеческая реальность постоянно создается и пересоздается, что всё стабильное постоянно находится под угрозой. В ответ на этот страх проявляются патриотизм, экстремальный ксенофобский национализм и откровенно отталкивающий шовинизм. Всем нам нужна какая-то почва под ногами, вопрос в том, насколько радикально и неизменно наше определение этой почвы. Я считаю, что в случае сущностного ислама или Востока эти образы – не более чем образы, и они существуют и поддерживаются в качестве таковых и сообществом правоверных мусульман, и (эта связь здесь существенна) сообществом ориенталистов. Моя критика того, что я назвал ориентализмом, не в том, что он изучает старые восточные языки, общества и народы, а в том, что как система мысли он подходит к неоднородной, динамичной и сложной