Ромодановский был взволнован. Непрерывно дергал себя за бороду, тяжело дышал. Подошел, положил руку на плечо Арсену:

– Говори! Все говори, ничего не скрывая! Я догадываюсь, что нелегкую весть ты принес мне сегодня… Но лучше горькая правда, чем сладкая ложь!

– Боярин, мне тоже нелегко решиться передать слова визиря. Но я должен. Так что прости ради Бога, когда мои слова причинят тебе боль, – потупился Арсен.

Ромодановский молча кивнул головой, а Самойлович, нахмурив седоватые брови, кинул строго:

– Говори же!

– Визирь хотел написать письмо, но передумал. Хитрый. Побоялся доверить бумаге свои мысли… Потому велел передать на словах: «Скажи Ромодан-паше, что его сын в моих руках. Ты видел его и можешь подтвердить это боярину, чтобы он поверил мне… Андрей – еще молодой человек и хочет жить. Ромодан-паша имеет возможность спасти сына, если любит его… Но для этого он должен сдать Чигирин!.. Я не требую, чтобы Ромодан-паша и гетман сдавались мне с войском. Знаю, что на это они никогда не пойдут. Это была бы чересчур высокая плата за головы даже трех сыновей!.. Но Чигирин, в котором уже нечего защищать, они могут сдать без ущерба для себя. А мне нужно взять хотя бы руины города, ибо я не хочу разделить участь Ибрагим-паши!..» Так сказал визирь Мустафа.

Арсен замолк. Ромодановский с усилием поднял голову:

– Что еще сказал визирь? Все говори!

– Он сказал: «Если я завтра к полудню не вступлю в Чигирин, то прикажу с головы живого Андрея содрать кожу, набить соломой и отвезти старому Ромодан-паше в подарок!..» Прости, боярин, я повторяю слова проклятого басурманина.

Ромодановский стиснул руками виски, застонал:

– Боже, за что посылаешь мне такое страшное испытание!..

Самойлович обнял его за плечи, посадил на кровать. Поднес кружку вина:

– Григорий Григорьевич, дорогой, успокойся! Все будет хорошо! Ты только вдумайся в слова визиря… Ведь в них признание того, что турки потеряли веру в победу. Кара-Мустафа отступил бы и сегодня, но боится гнева султана. Ему нужно хотя бы на один день вступить в Чигирин… Ну и пускай берет его!

Заметив напряжение и недоумение на лице казака, гетман махнул ему рукой, чтобы вышел, а потом, закрыв за ним тяжелый полог, продолжил свою мысль:

– Чигирин дотла разрушен. С каждым днем его все трудней и трудней оборонять…

– Однако турки не могут его взять! – возразил князь. – Сегодняшний штурм закончился, как и все предыдущие, отступлением… К тому же – разрушен только город, а крепость почти не повреждена! В ней много пушек, пороха, припасов…

– Однако ж, боярин, подумай и о сыне… У меня самого сердце кровью обливается при одной только мысли, что Чигирин надо сдать. Но что поделаешь… Чигирин – не Украина и не Москва! Мы взорвем крепость, подожжем город – и пусть тогда Кара-Мустафа въезжает на белом коне на чигиринскую Каменную гору! Не велика для него будет честь!

– А что скажет царь Федор Алексеевич! – воскликнул боярин.

Видно было, что в душе он был согласен с доводами гетмана о том, что вступление турок в Чигирин никак не означало бы покорения османами Украины, а тем более Москвы. Но он боялся, что эта сдача, которая спасла бы жизнь Андрею, будет расценена и на Украине и в Москве как поражение.

– А что скажет царь, если турки отступят? – настаивал на своем Самойлович. – В том, что они отступят, я уверен! Уже сейчас они едят одну конину. Запорожцы перерезали все дороги, захватили флотилию – подвоза почти никакого! У нас сто двадцать тысяч войска, много ядер, пороха, продовольствия… Визирь знает об этом. Ему остается один путь – бежать на юг, в Турцию. А это означает, наконец, что победили мы! И войско нам спасибо скажет, ибо этим мы сохраним тысячи стрелецких и казацких голов… Ну, решай, Григорий Григорьевич!

Ромодановский долго молчал. Потом вздохнул и сказал глухо, сквозь слезы:

– Гетман, я ценю твою доброту ко мне. Однако согласиться с твоими рассуждениями не могу… Завтра или послезавтра Кара-Мустафа начнет новый штурм, и мы должны быть готовы к тому, чтобы отбить его! Поэтому я сегодня же введу в Чигирин свежий стрелецкий полк, а тебя прошу подкрепить гарнизон полком сердюков.

У Самойловича опустились руки. Этот приказ – смертный приговор для Андрея. Гетман сокрушенно покачал большой седоватой головой, подошел к боярину – обнял его.

Ромодановский долго стоял неподвижно, закрыв ладонями лицо, потом горестно застонал и хрипло прошептал:

– Сын мой, прости меня!..

Выйдя из шатра воеводы, Арсен некоторое время постоял на песчаном холме, откуда был виден Чигирин и турецкие шанцы по ту сторону Тясмина. Синяя вечерняя дымка поднималась над лугами и медленно обволакивала все вокруг. Стояла необычайная тишина. Ни одного выстрела. А всего час назад земля дрожала от пушечной пальбы и взрывов бомб, от топота и криков десятков тысяч воинов.

Арсен старался рассмотреть сквозь дымку дом коменданта. Там где-то Роман. Жив ли он?.. Когда шел к князю Ромодановскому, хотел еще раз попросить его за друга, но не до того теперь старому воеводе…

Напрямик, пологим песчаным косогором, направился Звенигора к Калиновому или Московскому мосту.

Чигирин тех времен – довольно-таки большой город. Он привольно раскинулся на покатой равнине под крутой Чигиринской, или Каменной, горой. Земляной вал с палисадами тянется от Тясмина до самого южного края Каменной горы, на которой высится мощный замок, построенный из рыжеватого тесаного песчаника.

Несмотря на ночь, в городе шумно. Горят костры. Снуют черные тени стрельцов и казаков. Изредка проскачет всадник.

Арсен с Гривой и Кузьмой Рожковым остановились у костра, разложенного прямо посреди площади. Вокруг костра – большая группа воинов. В кругу, на сосновой колоде, сидит кобзарь. Красноватые отсветы падают на его темное морщинистое лицо, белые волосы, остриженные «под горшок». Кобзарь не спеша перебирает струны кобзы – плывут нежные мелодичные звуки. Они заворожили слушателей. Воины замерли. Кто сидит на земле, кто на бревнах у изгороди, кто стоит, задумавшись и подперев голову рукою.

Тихо, с щемящей болью и смиренно-тревожной печалью летит в темную ночь грустная песня:

Задумались воины. Один, теребя усы, смотрит влажными глазами на малиновое пламя, другой в мыслях далеко отсюда – думает о самом заветном, третий чуть слышно подтягивает кобзарю. А над ними – на фоне темного звездного неба – виднеется крутая Каменная гора.

Не над ней ли летали белые голуби? И не здесь ли при дворе гетмана Хмельницкого, когда Чигирин стал столицей Украины, жил тот кобзарь-слепец, сложивший эту задушевную песню, которой суждено было пережить века и своей тихой печалью и глубокой мудростью тревожить людские сердца? Не на этом ли самом мосту через Тясмин, меж берегами, покрытыми густыми, непролазными зарослями калины, кто-то пытался на конях вороных догнать свои впустую прожитые годы, заклинал их вернуться к нему хотя бы ненадолго?