Арсен отвернулся, чтобы пан Мартын не видел слез в его глазах. «Вот и отвоевался, пан Мартын! Отвоевался… И не увидишь своей отчизны и неверной Ванды, которую ты все же, несмотря ни на что, любил… Ты был с виду нескладный и малость чудаковатый, но имел доброе и по-детски нежное сердце. Ты был шляхтич, но из той шляхты, которую в народе зовут голопузой и которая ничего, кроме гонора, не имеет. Поэтому ты не чурался простого народа и стоял к нему ближе, чем к шляхетным магнатам, которые гнушались тобою и использовали как мальчишку на побегушках… Эх, пан Мартын, пан Мартын!..»

А вслух сказал:

– Не поддавайся отчаянию, пан Мартын! Не помрешь ты… Вот доплывем ночью до Сечи – возьму коней и помчимся с тобою в Дубовую Балку… А там Якуб и дед Оноприй приготовят такую мазь, что враз поставит тебя на ноги. Будешь еще взбрыкивать, как жеребец копытами… Будешь жить не тужить! До ста лет!

На бледном, покрытом холодным потом лице Спыхальского промелькнула слабая улыбка.

– Добрый ты, Арсен, хлопец… Как брат ты мне!

Он закрыл глаза и, обессиленный, затих.

Шла третья неделя осады Чигирина. Московские и украинские войска, переправившись возле Бужина на правый берег Днепра, в решительном бою отбросили турок и татар за Тясмин, захватили Московский мост и установили связь с осажденными. Но, несмотря на то, что турки потеряли двадцать восемь пушек, множество возов с порохом, табуны скота и коней, несмотря на то, что в истоптанном бурьяне остались лежать сотни воинов падишаха, великий визирь Мустафа располагал еще достаточными силами, чтобы не впасть в отчаяние и не повторить прошлогодней ошибки Ибрагима-паши – сняться без генеральной битвы с позиций и бежать.

Когда «защитники ислама» остановились на укрепленном правом берегу Тясмина, а урусы, как донесли лазутчики, не проявляли намерения форсировать реку и с ходу напасть на них, Кара-Мустафа приказал всем пашам собраться на военный совет.

Большой роскошный шатер визиря еле вместил всех высших военачальников.

Кара-Мустафа сидел мрачный, насупленный, черный, как головешка. Паши молча переглядывались, ожидая страшной взбучки за поражение. В самом дальнем углу притаился бледный и молчаливый, с потухшим взглядом Юрий Хмельницкий. Только надменный и хитрый хан Мюрад-Гирей держался независимо, давая всем почувствовать, что за его спиной – пятьдесят тысяч всадников.

Но визирь заговорил в необычном для себя тоне – тихо, без раздражения:

– Доблестные воины падишаха, Аллах покарал нас за то, что мы принесли сюда, в дикие сарматские[163] степи, мало ненависти в своих сердцах к неверным, мало мужества и желания прославить великую державу османов, солнцеликого падишаха и себя… Вот уже наступает четвертая неделя осады, а мы никак не можем взять этот проклятый город! А вчера и сегодня вынуждены были показать спины воинам гетмана Самойловича и Ромодан-паши… Позор нам!.. И я хочу спросить вас, прославленные полководцы, – и тебя, Ахмет, паша египетский, и тебя, Суваш, паша константинопольский, и тебя, Курпаша, и тебя, Чурум-паша, и всех вас, воинов, в чьей доблести я никогда не сомневался, – почему мы, имея больше войска, чем у урусов, позорно бежали с поля боя? Ну?

Наступило тяжелое молчание.

Кара-Мустафа застыл подобно черной статуе.

Первым поднялся Ахмет-паша. Шелковым шарфиком вытер пот со лба. Начал негромко:

– Великий визирь и все доблестное воинство, после долгих размышлений я пришел к заключению, что по неведомым мне причинам Аллах отступился от нас и перестал одарять своих защитников милостью своею… Ничем иным я не могу объяснить гибель многих воинов ислама и потерю пушек… Мое войско уменьшилось на треть. А к урусам прибыли с севера свежие силы… Я не вижу возможности продолжать эту затяжную и опасную для славы нашей войну. Я никогда не был трусом, но сейчас в мое сердце закрадывается страх. Аллах отступился от нас, и неверные могут взять верх над нами… Поэтому я за немедленное почетное отступление, иначе и наше непобедимое войско погибнет, и все пушки потеряем. Утрачена будет честь державы до самого воскресения мертвых, а мы за это будем прокляты на веки вечные!

Ахмет-паша поклонился и сел.

Все молчали, хмурые, удрученные. Каждый понимал, что если до сих пор, почти за месяц, двухсоттысячное войско не смогло взять Чигирин, на стенах которого до вчерашнего дня оставалось не более семи-восьми тысяч вконец измученных, изможденных стрельцов и казаков, то теперь, после того как урусы стали на левом берегу Тясмина и имеют свободный доступ в город, только чудо может помочь туркам и татарам добиться победы.

Наконец молчание нарушил Кур-паша. С большим усилием поднял свое тяжелое тучное тело, перевел дух, словно взобрался на высокую гору.

– Великий визирь, силы войска исчерпаны. Ни подкопы, ни мины, ни апроши, ни беспрерывный обстрел из пушек, ни сражение на самих стенах – ничто не помогло сынам Магомета взять осажденный город. Мы ощущаем недостачу во всем: мало хлеба, не хватает пороха, лишь на один-два штурма бомб и ядер. Зато много убитых, раненых и больных.

– Чего же хочет Кур-паша? – спросил визирь.

– Почетного отступления.

– Такого, как в прошлом году? Тогда мы почетно отступили…

Хан Мюрад-Гирей порывисто вскочил с места. Злобно глянул на Кур-пашу черными раскосыми глазами.

– Великий визирь, славные и мужественные воины Магомета! Достоинство веры и державы нашей, а также честь правительства падишаха требуют от нас одного – победы!.. Я помню, как в прошлом году, почти в это самое время и на этом же месте, мой предшественник хан Селим-Гирей на совете у Ибрагима-паши[164] говорил то же самое, что говорят сейчас Ахмет-паша и Кур-паша. Кто забыл, я напомню. Вот его слова: «Войско исламское, находящееся в лагере и окопах, не сможет сейчас выстоять против неверных. Если осада продлится еще дня два, то и победоносное воинство, и снаряды, и пушки наши – все погибнет, а мы будем покрыты позором. Благоразумнее всего вывести из окопов войско, вытянуть пушки и возвращаться, сохраняя силы, по спасительному пути отступления…» Разве не то же самое сегодня говорят славные паши? Но я вас спрашиваю: где сейчас хан Селим-Гирей и великий визирь Ибрагим-паша?

Все молчали, понурив головы, опустив глаза. Хан напомнил им о тяжкой и далеко не завидной участи прошлогодних полководцев.

А Мюрад-Гирей говорил дальше, все более распаляясь:

– Они, как презренные рабы, брошены на остров Родос… Лишены богатства, чинов и заслуг, издыхают от голода в позоре и бесчестье… Неужели и вам, паши, хочется такой же участи?.. Нет, я не хочу! Мои воины готовы и завтра, и послезавтра, и сколько понадобится – нести все тяготы войны, чтобы добиться славной победы!.. Да поможет нам Аллах!