В написанных на склоне лет воспоминаниях Бонч-Бруевич не оставил сомнений в том, что такой экстраординарной карьерой был обязан своему «фальшивому» поведению ультранационалистического ура-патриота «в псевдорусском стиле», «дружеским отношениям» с Рузским со времен совместной службы в Киевском военном округе, личному влиянию на прославленного генерала и — не в последнюю очередь — дружбе своей второй жены с женой Рузского[1211]. В итоге он сумел создать с генералом Рузским некий симбиоз, который, наряду с протекцией военного министра, все годы войны вплоть до гибели русской монархии позволял ему занимать завидное положение (после Февральской революции он с помощью брата Владимира сместил своего начальника Рузского с должности и пальцем не пошевелил, когда большевистский отряд убил его в 1918 г.).

Эта симбиотическая связь во многом напоминала отношения Людендорфа с носителем славного аристократического имени фон Мольтке. Импозантный, хоть и неотесанный, умеющий убеждать социальный парвеню (отец братьев Бонч-Бруевич получил дворянство в связи с чином на госслужбе), демонстрировавший наигранный ультрапатриотизм и безотказную работоспособность, в одиночку по ночам в штабе «приводивший в порядок» бумаги шефа, ловко использовал личные слабости хилого, болезненного, впечатлительного и глубоко не уверенного в себе провинциального (из Калужской губернии) дворянина Рузского, чтобы подталкивать его в нужном направлении. Рузский «доверял» ему[1212], очень скоро поддался его пораженческим наущениям[1213] и в результате под неуклонно усиливающимся влиянием своего «альтер-эго» «дал одни лишь отрицательные образцы вождения войск»[1214]. Зато ему была обеспечена поддержка пораженческих сил в Государственной думе и петроградском обществе[1215], а немецкая пресса отзывалась о нем с похвалой[1216], объявляя «совестью [русской] армии»[1217].

Как можно понять из повествования Бонч-Бруевича, он уже во время наступления на Львов не скрывал своих идеологических шаблонов («сознания полной несамостоятельности нашей стратегии и рабской зависимости ее от… союзников… сознания того, что насквозь прогнивший государственный аппарат империи решительно во всем… обнаруживает свою полную непригодность») и мнения, «что Россия осталась тем же колоссом на глиняных ногах, каким была и во время Крымской кампании»[1218]. Своими пораженческими речами он подрывал боевой дух штаба армии и военную уверенность командующего. Бесспорна также его причастность к ошибочным решениям Рузского о лобовой атаке Львова[1219], которая позволила австрийским войскам беспрепятственно уйти, и об отказе от преследования отступающих частей[1220].

Генерал Рузский, который «расценивал положение весьма пессимистически»[1221], под влиянием своего штаба, чей генерал-квартирмейстер сознательно пренебрег распоряжениями Ставки и штаба фронта, не воспользовался плодами усилий своих солдат и не закрепил их победу преследованием и уничтожением австрийских войск. Штаб 3-й армии под громкие фразы генерал-квартирмейстера добился того, что созданные собственными войсками возможности пропали втуне, а неприятельские силы ускользнули в целости и сохранности[1222]. Наконец, когда Бонч-Бруевич в своих мемуарах постоянно говорит о неудовлетворительных результатах деятельности русской разведки и эффективности шпионажа, диверсий и идеологической работы австрийцев среди русских интервентов[1223], с особенным одобрением упоминая краковский шпионский центр, то здесь прослеживается взаимосвязь, в которую он по понятным причинам не стал посвящать советских читателей-патриотов.

Несмотря на «мужественную решимость» идти в атаку, предпринятая Людендорфом и Конрадом осенняя кампания на Сане и Висле была обречена на провал. Запланированное окружение русских войск по шлиффеновскому рецепту 1905 г. в Галиции и Польше получилось не больше, чем охват французских армий на Марне[1224]. Совместное германо-австрийское наступление по обеим сторонам верхней Вислы захлебнулось, наткнувшись на превосходящие силы русских 4-й и 9-й армий (с севера), 3-й и 8-й армий (с востока) и 5-й армии (с юга), не приведя к желанному завоеванию Варшавы и Ивангорода, за которые шла ожесточенная борьба. Ни в одной из перечисленных русских армий к тому моменту не добились влияния силы, систематически трудившиеся на благо военных усилий противника (как в 1-й и 3-й армиях). В Польше Людендорф впервые за время пребывания на восточном фронте увидел, как тяжко придется германским войскам без эффективной помощи из-за линии фронта. Сколь горьким оказалось отрезвление, свидетельствует тот факт, что в своих «Военных воспоминаниях» он обошел провал осеннего наступления молчанием[1225]. 18 октября он счел себя вынужденным снять осаду с Варшавы, зато, дабы помешать прорыву русских к Берлину, в бессильной ярости велел разрушить все находящиеся в пределах досягаемости дороги, железные дороги и мосты Царства Польского. 1-й офицер его штаба Макс Хоффман полагал это «одной из его прекраснейших идей» (!): «В Варшаве уже сейчас царят голод и нехватка угля»[1226].