Для понимания скрытой подоплеки миссии Хенча поучительно изменение позиции Людендорфа, неоднократно встречавшегося с Хенчем после его командировки и никакого возмущения его действиями в сентябре 1914 г. не выказывавшего. Летом 1916 г. он поведал главному редактору «Кёнигсбергер алльгемайне цайтунг» А. Вюнекену, что битва на Марне — «одна из загадок мировой истории», которую он пока не разгадал[1178]. Будучи 1-м генерал-квартирмейстером, он 24 мая 1917 г. направил в органы верховного командования и военной администрации циркуляр, в котором извещал их о результатах расследования военного суда и полностью оправдывал Хенча. «Подполковник Хенч, — подтверждал Людендорф, — был уполномочен при указанных обстоятельствах отдавать обязательные к исполнению распоряжения от имени Высшего командования… Обвинение в самовольном превышении полномочий к подполковнику Хенчу относиться не может. Он действовал исключительно в соответствии с данными ему тогдашним начальником Генерального штаба действующей армии указаниями»[1179]. Однако после войны Людендорф стал обвинять «былого товарища в сознательной измене немецкой армии и немецкому народу»[1180] и подверг обоих покойных, Мольтке и Хенча, грубейшей критике[1181]. Причины далеко искать не стоило. В апреле — мае 1917 г. (когда 3-е ВК с большими надеждами командировало в Петроград Ленина и его соратников) он полагал, что расчет Мольтке хоть и с запозданием, но оправдается, Россия будет уничтожена и война при поддержке большевистских вспомогательных войск выиграна. Поэтому он задним числом объявил миссию Хенча правомерной, а его служебное поведение правильным. Когда же, вопреки всем расчетам Мольтке — Людендорфа — Николаи, на его армию и страну обрушилось поражение, он увидел в «драме на Марне» результат антигерманского заговора и обнаружил в поступках Мольтке и особенно Хенча проявление действия разрушительных «надгосударственных» сил: антропософии (вследствие якобы влияния Штайнера на Мольтке), масонства (Людендорф считал Хенча масоном) и еврейства. Немецкий еврей Вильгельм Бройкер, его бывший адъютант и до тех пор верный почитатель, не простил ему беспочвенных и противоречащих здравому смыслу обвинений в адрес Хенча, назвав их «одной из самых позорных глав… в истории идейного борца Людендорфа»[1182].

Замыслы Мольтке, столь необычные для традиционного прусского офицера Генштаба, ненадежные в плане ближайших результатов и неблагородные (учитывая природу его русских партнеров), что о письменных полномочиях не могло быть и речи, ускорили поражение германских армий перед Парижем, не принеся взамен желанного прорыва на восточном фронте. Чтобы затушевать это поражение, битву на Марне впоследствии сделали «самой охраняемой тайной»[1183] — ВК, а вместе с ним и формирующие общественное мнение органы кайзеровской Германии даже перед представителями австрийских союзников в Большой ставке отрицали, что на Марне вообще состоялась какая-либо «битва». Цензура запрещала употребление выражения «битва на Марне» и публикации на эту тему до конца войны.

Расчеты, побудившие Мольтке поручить Хенчу вышеописанную миссию, оправдались только после его смерти, с задержкой на три года, и тогда, зимой 1917–1918 гг., принесли истощенной Германии, находившейся под фактическим военным и политическим руководством Людендорфа, лишь недолговечную иллюзию возможности победы на западе.

Назначение прусского военного министра Эриха фон Фалькенхайна 14 сентября 1914 г. начальником Генерального штаба действующей армии с сохранением министерского поста (для отвода глаз немецкой и зарубежной общественности, а также союзников, которым не следовало знать о поражении на Марне, Мольтке официально оставался в должности[1184]) отбросило осуществление планов Мольтке и Людендорфа насчет России на два года. Когда Людендорф, выдавив Фалькенхайна с обоих постов и поднявшись до положения фактического главы 3-го ВК, в августе 1916 г. смог к ним вернуться, Мольтке уже умер[1185].

В лице преемника Мольтке Людендорф поначалу встретил воплощение несокрушимой принципиальности: терпеть фактически особое положение, завоеванное Людендорфом при Мольтке, новый начальник Генштаба не собирался. Фалькенхайн, хоть и не служил в Генштабе при Шлиффене, являлся последовательным сторонником его плана и подверг обнаруженную им исходную ситуацию, созданную Мольтке при поддержке Людендорфа, суровой критике. По его мнению, Мольтке уступил искушению «переметнуться на восток, прежде чем фронт на западе… укрепился»[1186]. Он видел в этом непростительное для начальника Генштаба, ответственного за весь ход войны, непостоянство. Обиходное словечко «переметнуться» содержало у него сильный морально-оценочный оттенок, который указывал на знание подоплеки происходящего и намекал на принципиальное неприятие им «выходов» Мольтке/Людендорфа. Фалькенхайн считал все связанные с ними решения Мольтке, начиная со смены командования 8-й армии и переброски войск на восток, ошибками, едва ли поддающимися исправлению: «Изначально существующее численное превосходство неприятеля на западе значительно возросло. Войска для отправки [на восток] были взяты из западной половины армии, с ударного фланга. Поэтому их отсутствие особенно чувствовалось при разрешении дела на Марне и после него… Из-за… разрыва связей боевая мощь сильно упала. Замена не могла быть организована достаточно быстро. Повсюду не хватало младших командиров. В их рядах бои при вторжении произвели огромные… опустошения. Снабжение застопорилось»[1187]. Такое развитие событий Фалькенхайн полагал результатом «войны на два фронта наоборот», которая началась вследствие переориентации, втайне направляемой Мольтке, — постановки вопроса о том, «не следует ли… на западе перейти к обороне, а на востоке к наступлению». Фалькенхайн признавал, что этот вопрос в Генштабе рассматривался со ссылкой на авторитет старого фельдмаршала фон Мольтке, но оспаривал его историческую и фактическую обоснованность: когда фельдмаршал затронул его в разговоре с Бисмарком, еще не приходилось учитывать участие Англии в войне на стороне Франции. А в основу шлиффеновского плана развертывания уже легла мысль о вмешательстве Англии. Зная о российских просторах и соответственно о «почти безграничных возможностях русских оттягивать окончательное военное разрешение конфликта сколь угодно долго», Фалькенхайн не питал «надежды справиться с ними, прежде чем враги на западе добьются решающего успеха или, по крайней мере, благодаря своим практически неограниченным средствам так усилятся, что на победу Германии над ними останется мало шансов». Поэтому, на его взгляд, «переметнуться на восток» означало неизбежно создать «невыносимую обстановку на западе, не гарантируя решающий успех на другом фронте».