великая битва, много смертей и много крови. А зим через десять шайка бывших солдат, скорее всего вышвырнутых из армии без гроша в кармане, осталась зимовать в заброшенной лачуге на берегу Винчо. Они жгли огромные костры из украденных у нас дров, закатывали пиры, жаря на вертелах пропавших у нас овец. Чтобы не случилось чего похуже, мой отец Пьеро даже послал им бочку вина, а нам, мальчишкам и особенно девчонкам, запретил ходить теми местами, покуда солдаты не уберутся восвояси.

Однако в начале весны, в последний вечер зимовки наших докучливых соседей, снова призванных на службу пизанцами, мы с Андреа, будто влекомые неведомой силой, подкрались к той лачуге. Нам любопытно было узнать, каким будет их последнее празднество. Спрятавшись за живой изгородью, мы широко раскрытыми глазами наблюдали это зрелище, завораживающее и в то же время ужасающее, ведь в нем, казалось, воплотились наихудшие образы, какие священник в Сан-Панталео только мог вызвать в нас своими покаянными проповедями. Над огнем крутился огромный вертел с последним украденным у нас козленком, жир капал и шипел на углях. Две простоволосые босые женщины танцевали у костра, а солдаты, рассевшиеся кругом, попивая наше вино, хохотали и хлопали в ладоши. Это в самом деле походило на сцену адского шабаша, где демоны воплощались в пьяных мужланах с грубыми лицами, изуродованными у многих ссадинами и шрамами, или в созданиях греха и похоти, женщинах, что так безудержно и бесстыдно плясали, задирая юбки.

Но только мы собрались потихоньку ускользнуть, как чьи-то пальцы мертвой хваткой впились нам в плечи. Оказывается, два солдата из тех, что, даже опьянев, привычно остаются начеку, заметили наше присутствие задолго до того, как мы заметили их. Они оторвали нас от земли и потащили на поляну, к костру, хохоча и выкрикивая: «Вот и еще пара дроздов на вертел», – а там грубо швырнули на землю. Самый безобразный из всех, великан с рыжей бородой и горящими глазами, приставил мне к горлу длинный меч, вопрошая замогильным голосом: «Ну, братцы, как нам поступить с этими пизанскими шпионами?» Все снова расхохотались, должно быть оценив солдатскую шутку, но мы с Андреа, не поняв их юмора, умирали от страха. Помню, штаны у братишки были насквозь мокрые, он надул под себя. Рыжебородый солдат ткнул в него пальцем, и хохот стал еще громче. Другой, осветив наши лица горящей головней, бросил, что мы, мол, чистые да кудрявые, словно девчонки, так, может, нас и для чего более приятного попользовать. Страх наш усилился, но, к счастью, одна из плясуний, услышав, что солдат предпочитает мальчиков девочкам, разозлилась и огрела его поленом.

Тут огненнобородый гигант, бывший у них за главного, решил, что шутка затянулась. Он мигом утихомирил вояк и женщин, да и козленок как раз поспел. Добродушно ухмыльнувшись, он поднял нас своими ручищами, посадил рядом с собой, сунул по деревянной чаше вина, некогда нашего, и по зажаренной, сочащейся жиром ножке козленка, тоже нашего. Нелепое празднество, но нам казалось, что это и есть настоящая, свободная жизнь, о которой мы так мечтали. Мы восхищались их чувством товарищества, общности сильных, независимых мужчин, которые вольны делать что, как и когда хочется, идти куда вздумается, свободных от диктата государства, священников и семьи, плюющих на законы и правила. И когда среди ночи нас спросили, хотим ли мы отправиться с ними в Пизу, мы с Андреа, опьяненные вином и теплом костра, в один голос выкрикнули «да». И сбежали не оглядываясь, не вернувшись даже попрощаться со стариками.

Так началась моя солдатская жизнь. Я стал Аккаттабригой, Забиякой, поскольку в любой стычке оказывался первым, кто с криком, не раздумывая, бросался в бой, как раньше, в Кампо-Дзеппи, первым поднимался с восходом, первым принимался мотыжить землю: бездумно, словно скотина, делающая то, что ей должно делать, повинуясь инстинктам или силе привычки. Вот и меня теперь вел примитивный инстинкт каждого живого существа, свойственный даже самым презренным тварям, вроде свиньи или курицы, – остаться в живых, отложить, отсрочить, насколько это возможно, роковой момент, когда это тело умрет, распадется на куски: кусок туда, кусок сюда – голова, ножка, крылышко… А чтобы справиться с этой задачей, пришлось приноровиться орудовать инструментами, не слишком отличающимися от деревенских кос, секачей или топоров. Завести привычку наносить удар не раздумывая, мотыжить не землю, а живую плоть, руку или ногу, вспахивать брюхо, выворачивая клубок длинных червей-кишок, раскалывать черепа, словно докучливые камни, что мешают вести борозду, пожинать человеческие жизни, будто спелые колосья в разгар лета, орошать землю вязкой и липкой кровью. Такая уж это штука – война. Тяжкая работа. Грязная. Такую только по привычке и делаешь. Не задумываясь.

Милостью Господа нашего исполнять эту работу, вызывавшую у меня стойкое отвращение, мне почти не приходилось. В армию мы попали в краткий период иллюзорного мира и в итоге пополнили ряды флорентийской солдатни в Пизе, по большей части возводившей новую крепость и старавшейся держать в узде город и округу. Реальных стычек не было, мы лишь время от времени совершали карательные вылазки в какую-нибудь деревню, где недавно убили сборщика налогов или солдата, позволившего себе излишнюю вольность в отношении женщины. Противостояла нам обычно горстка угрюмых крестьян, вооруженных косами и вилами, одного наши арбалетчики подстреливали издалека, остальных обращали в бегство, а мы, пехота, жгли и грабили, впрочем не особо усердствуя, а, как наставлял командир, больше для острастки. И женщин чтоб не насиловать.

В Пизе мы с Андреа отыскали семью двоюродного брата, Монте ди Паскино, он там гарнизонных лошадей подковывал. Монте вместе еще c одним парнем из Винчи, Нанни ди Ферранте, жил и работал в приходе Санта-Мария-Маддалена. Наши встречи чуток поуменьшили тоску по дому, я-то скучал не сильно, а вот Андреа, случалось, даже плакал ночами, так хотел вернуться в Кампо-Дзеппи, но тут уж никуда не денешься, пока срок службы не кончится. Что до столь желанной свободы, то ею здесь и не пахло, напротив, мы оказались в рабстве куда худшем, чем прежде, только хозяином теперь был не отец, а Республика, которой мы служили цепными псами, помогая порабощать другие города и государства. Обретались мы в квартале Гуаццалонго, или же Кинцика, в окружении кожевенных мастерских и узких улочек, посвященных, если верить названиям, несколько иному ремеслу: переулков Магдалины, Красоток, Зачатьевского… А двоюродный брат наш жил ровнешенько посередке. Так что все свое грошовое жалованье мы растрачивали в тамошних остериях, на вино и мимолетные удовольствия со случайными подружками.

Боевым приемам нас обучал в крепости сам начальник стражи.