могут попытаться наложить лапу на все наследство, а не только на венецианские расписки, возможно, по приговору какого-нибудь услужливого судейки. Нотариус успокаивает меня: он тотчас же подготовит пергаментные чистовики, мне не о чем беспокоиться, права монны Джиневры будут защищены, а сам он, куда лучше многих умея вести дела с обителями и монастырями, еще и проследит, чтобы с будущей капеллой в Сан-Бартоломео все прошло гладко. Единственное его сомнение касается как раз монны Джиневры. Сер Пьеро, человек чести, чувствует себя обязанным задать мне последний вопрос, постыдный и болезненный, касательно слуха, гуляющего в Паладжо: правда ли, что монна Джиневра уже сговорилась с Томмазо ди сер Якопо Сальветти, что выйдет за него замуж после моей смерти? Чертов нотариус, он еще хуже меня: все разнюхает.

Разумеется, дорогой нотариус, я об этом знаю. Я сам велел ей позаботиться о себе после моей кончины. Насколько мне известно, она по-прежнему будет любить меня, любовь вечна, и это не обсуждается. Однако в этом городе женщине негоже жить одинокой вдовой, уж точно не такой, как она, с ее-то энергией и самостоятельностью. Ей всего пятьдесят шесть, а Томмазо Сальветти – очередной семидесятишестилетний старик. Он ее даже не тронет, тем более каждый знает, что мальчики ему нравятся больше, чем девочки. Зато она станет властвовать над ним и заставит поступать так, как ей захочется. В крайнем случае, если ее это устроит, во избежание ссоры с Монтеоливето можно даже отказаться от доли наследства, на жизнь ей и так хватит, ведь приданое вернется к ней по праву. Кроме того, Томмазо Сальветти – двоюродный брат фра Лоренцо и сможет настоять на своем, то есть на том, чего захочет Джиневра. Короче говоря, мы собираемся строить капеллу Нати или нет? Иначе куда девать мои косточки? Мне ведь недолго осталось, а сохнуть до скончания веков в деревянном ящике, брошенном где-нибудь на монастырском складе, среди кирпичей и пыли, как-то нерадостно…

А теперь я могу наконец познакомиться с этим вашим сыном, твоим и Катерины, что все это время торчит под дверью? Сер Пьеро, уже собиравшийся уходить, впускает сына. Он подождет внизу. Велит мальчику поторопиться, поскольку ночная стража уже вышла в дозор, и ему не хотелось бы, чтобы такого симпатичного мальчика обнаружили гуляющим по городу в одиночестве… Кстати, на всякий случай он лично сопроводит его в мастерскую Верроккьо.

Едва Леонардо выходит в круг света, лампа вдруг начинает мерцать и гаснуть, похоже, Джиневра забыла долить масла. Сходство с матерью впечатляющее, такие же золотистые волосы, такие же ясные глаза. Может, нос чуть напоминает отцовский. На нем застегнутый на все пуговицы дублет с высоким воротником и нежно-розовые чулки. Сейчас ему, наверное, уже четырнадцать. Опасливо подходит ближе. Похоже, знает, кто я. Скорее всего, мать упоминала о Джиневре и обо мне. Я тоже хотел бы с ним поговорить, мне столько всего нужно ему рассказать, про его мать и ее долгую историю, но я не могу, не хватит ни времени, ни сил. Дрожащей рукой я провожу по его чудесным золотистым кудрям, струящимся, словно тихий ручеек. И отваживаюсь пробормотать только несколько слов, что-то вроде вопроса: нравится ли ему у маэстро Андреа, начал ли он уже учиться какому-то из многих искусств, которые маэстро знает и преподает.

Парнишка улыбается, очень похоже на мать, и отвечает, что да, хотя сориентироваться среди стольких разных занятий непросто: в этой мастерской делают все сразу, есть печи и тигли, бьют золото и серебро, гнутся пружины, режут шестерни для часов и других необычных машин, высекают из мрамора и песчаника, льют металлы и готовят формы для выплавки работ маэстро Андреа, лепят и обжигают терракоту, смешивают краски, рисуют с натуры, и однажды, быть может, если маэстро не станет возражать, он тоже начнет писать картины. Тогда я, заглянув в его глаза, чистые, лучистые, как у матери, спрашиваю, может ли он дать мне обещание, которое не должен исполнять сразу, а только когда станет художником и наступит подходящее время. А обещание очень простое: я хочу, чтобы свою первую работу ты сделал для меня. Свой первый заказ, первую серьезную вещь. Тому, кто вот-вот умрет, не отказывают. Я сообщу его отцу, а тот передаст монахам и мастеру Джованни, ведущему работы в Монтеоливето.

Мне нужна картина, не слишком большая. Для моей капеллы, прямо над моей могилой. Образ Богоматери, чтобы защитить и помочь моей грешной душе в том путешествии, что мне вот-вот придется в так пугающей меня темноте. Пресвятая Дева Мария получает от ангела весть, что она, никому не известная девушка, такая же, как Катерина, избрана Господом стать матерью его сына, орудием спасения. Спасения для всех нас, а может, даже и для меня. Это должно быть самое прекрасное из когда-либо написанных Благовещений, куда более прекрасное, чем у фра Анджелико и фра Филиппо. На поляне, на свежем воздухе, на природе, в лучах света, не скованное замкнутостью пространства. Чудо жизни, зарождающееся в утробе женщины. Жизни природы и божьих тварей, цветов, растений, деревьев. Жизни воздуха, земли, воды.

Я вижу, как блестят его глаза в свете гаснущей лампы, словно он уже видит то, что я так путано пытался описать. Мои последние слова больше смахивают на невнятное бормотание: Катерина, ангел мой, рука, кольцо. Наконец в окутывающем меня тумане мало-помалу скрываются и эти синие глаза.

Прежде чем я теряю сознание, в голове проносится последняя мысль: не стоило Джиневре так уж экономить на масле для лампы. Вот она совсем погасла, и все погружается во тьму.

11. Антонио, но другой

Кампо-Дзеппи в окрестностях Винчи, любой день 1490 года

Имя мое – Антонио.

Сын Пьеро, сына Андреа ди Джованни ди Буто, которого еще прозвали Андреа Чискья, Раззява. А Пьеро – Вакка, Лежебока. Меня же называют Аккаттабригой, Забиякой, и за дело. Чисто солдатское прозвище. Я ж, как восемнадцать стукнуло, старика своего к дьяволу послал и в солдаты ушел. А все потому, что он меня в грош не ставил. Не первенец, видите ли, которому древний обычай, да и собственное его желание велит все нажитое оставить. И не последыш, любимый больше прочих, избалованный белокурый красавчик. Нет, я шел посередке: ни Каин, ни Авель. Зато вставал на рассвете раньше всех и сразу в поле, где под палящим солнцем, надрываясь, пахал на волах, жал, молотил, давил виноград, собирал оливки – в общем, делал что должно, ведь плоды, что земля дает нам, вовеки проклятому Адамову семени, достаются