к серу Пьеро, как я этого ни боялся. Из Винчи дошли слухи, будто он из-за какой-то женщины и сам попал в немалую беду, правду ведь говорят, что женщина – причина всех зол. Но уж от сера Пьеро я подобного не ожидал: вот так запросто, поддавшись обольстительным чарам, пасть в женские объятия! И кто – человек ученый, не вспыльчивый скудоумный работяга вроде меня! Казался таким хладнокровным, мол, все держит под контролем, и гляди-ка, как и прочие, потерял голову, бабьим рабом стал. Эту таинственную женщину на Пасху в строжайшей тайне привезли беременной в Анкиано, да только вся округа тотчас об этом прознала, многие ходили ее проведать, некоторые и в крещении поучаствовали. Кто ее видел, говорили, будто прекрасна она, словно ангел, и способна смягчить даже каменное сердце. С того момента о ней и ребенке, приютив их в своем доме, заботился дедушка Антонио. А сер Пьеро вернулся во Флоренцию, откуда и сообщил мне, что прилежные монахини уже вписали мое имя в книгу дебиторов и кредиторов и что долг мой составил двадцать четыре лиры, так что, если я не хочу потерять работу, придется начать платить.

Что же делать? Пожалуй, один только старина Антонио и мог мне помочь, если не ссудой, то хотя бы добрым советом. В конце концов, именно из-за его зятя Симоне я и оказался в такой ситуации. Было холодное февральское утро, с севера дул холодный ветер, поля побелели, припорошенные легким снежком. Закутавшись в плащ, я зашагал в город и вскоре, перейдя почти безлюдную рыночную площадь, уже поднимался к дому Антонио у самых замковых стен. Старик был рад снова увидеться спустя столько лет. Он ждал меня в кресле у растопленного очага. На коленях, укутанных теплым одеялом, возлежал огромный черный кот.

Монна Лючия вышла в пекарню, купить к жирной неделе блинов и медового печенья, до которого Антонио стал охоч, и я расстроился, что не принес их, да и вообще явился с пустыми руками, словно последний невежа. Но ведь карманы-то у меня были такими же пустыми, как руки.

Не знаю, в самом ли деле старик меня вспомнил. Когда он навещал нас в Кампо-Дзеппи, послушать его рассказы сбегалось множество ребятишек, и я вряд ли чем-то отличался от других. Но поскольку меня и мои дела Пьеро с ним обсуждал, Антонио знал все: и о том, что я пережил как солдат, и о потере Андреа, которую сохранил в строжайшей тайне, умея и смолчать, если в том была нужда. Он с улыбкой предложил мне вина, чтобы согреться, посетовав, однако, что оно вовсе не так хорошо, как наше, и даже попросил на будущее непременно доставлять ему вина и масла из Кампо-Дзеппи. Я напомнил, что ни вина, ни масла дать ему не могу, ведь земли у меня нет, ею владели мой отец, родной и двоюродные братья, я же был никем, гол как сокол, только и умел, что кирпичи обжигать, а с тех проку мало. «Кто знает, кто знает, – ответил он, усмехнувшись, – для вас, молодых, будущее – открытое небо, не то что для стариков, для которых и небо все меньше, и свет все тусклее».

Но как же печь? А монахини? Не стоит так их бояться, продолжает Антонио. Это добрые, богобоязненные женщины, привыкшие помогать беднякам. И монастырь их во Флоренции – у самых Римских ворот, а это квартал бедный. Конечно, они должны получить то, что им причитается, и это справедливо, ведь договоренности нужно соблюдать. Но когда у бедного христианина трудности, они всегда готовы войти в положение и при случае не возражают, если деревенские вносят оплату натурой: бочка вина или кувшин масла, который, к примеру, и пять лир может стоить, а это больше половины арендной платы за год. Разумеется, добавляет старик Антонио, пристально глядя на меня, будто пытаясь понять, слежу ли я за ходом его рассуждений, чтобы получить хоть каплю вина или масла из Кампо-Дзеппи, мне придется кое-что поменять, помириться со стариной Пьеро д’Андреа по прозвищу Лежебока. А там, глядишь, бросить горбатиться у печи и вернуться на землю, на земле-то всяко лучше. Но да, поменять кое-что придется. Нужна будет жена. И детишки. Иначе старину Пьеро не смягчить: а вот возьмет он детей на руки и порадуется, увидев, что семья продолжает жить, что новые побеги, которые он прививал, все-таки прижились. Таков уж старина Пьеро. Он ведь в душе-то человек неплохой, это Антонио знает точно.

Я не знаю, что и ответить. Я ведь о монахинях пришел поговорить, а старик Антонио велит выбрать жену и к отцу жить вернуться. Да ни в жисть! Я себе в этом еще тогда в Пизе поклялся. Жизнь – она ведь, по-моему, не что иное, как переход из одного рабства в другое: быть рабом земли, рабом семьи, священников, денег, а теперь и печи, долгов, азартных игр… Ко всему еще и к бабе под каблук лезть? Нет, это безумие какое-то. Понадобится женщина – съезжу с этим мерзавцем Симоне в Эмполи и в остерии на берегу Арно за гроши смогу получить все что вздумается. А рабом больше не стану. Но грубить старику Антонио, который так добр ко мне, тоже не хочется. Он ведь мне даже вина предложил, и не такого плохого, уж точно лучше, чем уксус, что дают солдатам.

И вот я добавляю, в шутку, понятно, но шутка эта горькая, ведь мне нужно излить душу, открыться, поговорить с кем-то по-настоящему, а я этого еще никогда в жизни не делал. Сер Антонио, должно быть, изволит смеяться: да разве какая женщина возьмет в мужья горемыку вроде меня, потерпевшего неудачу как сын, как работник, солдат, кирпичник, в конце концов, просто как мужчина; уродливого, угрюмого, со сломанным кривым носом, рябого от болотной лихорадки, подхваченной под Пьомбино; убийцу и насильника, любителя азартных игр и шлюх? Какая женщина позволит ласкать себя этим грубым ручищам, заскорузлым от многолетнего обращения с лопатой, мотыгой и топором, а после с глиной и огнем? Будь на земле такой ангел женского полу, хотя его, я знаю, не существует, поскольку все бабы в мире, кроме разве что моей матери Пьеры да Мадонны, либо дуры, либо чертовки, – но будь на земле в самом деле святая женщина, что приняла бы меня и полюбила таким, каков я есть, порочным, уродливым, дабы спасти, освободить и вывести из моего рабства, я бы, конечно, женился на ней и содержал бы ее по всем заветам Господа нашего