Монах предпринял новую попытку вытащить упряжку на поляну. Но с собаками снова стало происходить что-то неладное – теперь они просто отказывались идти. Протащив за собой упирающегося всеми лапами вожака за ошейник всего пару шагов, Листопад совершенно выдохся. Пес весил чуть меньше его самого, и, чтобы выиграть подобную битву, ему и делать ничего особенно было не надо.

Монах выругался, плюнул в сердцах на снег. Выпрямился, потер лоб.

«Ну что ты будешь с ними делать! Да и какая разница? Пойду сам, а упряжка здесь пусть побудет, мне же только с проводником договориться».

Он обернулся к саням. От толчков и диких прыжков собак они пару раз опасно наклонялись, рискуя перевернуться. Край шубы лежал на снегу. Из-под него белели пальцы соскользнувшей за край саней руки Оденсе. Листопад вдруг понял, что с самого утра девушка не произнесла ни слова.

Он поднял ее тонкую руку, заботливо стряхнул с пальцев налипший снег. Ладонь была теплой, а вот лоб, к которому прикоснулись губы монаха, просто пылал. Берегиня попыталась открыть глаза.

– Мне очень плохо, – произнесла девушка совершенно сухими губами.

– Ну что мне делать? Что мне делать? Послушай, мы сейчас возле домика проводника находимся, я схожу попрошу – может, у них есть что-нибудь, чем тебе жар сбить получится.

– Дело не в жаре. – Глаза берегини смотрели тоскливо. – Мне плохо, как было тогда, когда ты в первый раз подошел к дому, где я на чердаке пряталась.

У монаха похолодела спина.

«Неужели и здесь есть кто-то из ордена? С ума можно сойти! Как меня угораздило все же игры в кошки-мышки с властью затевать? И чего не жилось спокойно?» – Вслух он сказал, стараясь, чтобы голос его прозвучал уверенно:

– Мы все решим. Слышишь? Мы в двух шагах от того места, где исчезнут твои тоска и холод. Останется только простуду вылечить.

– Хорошо бы, – прошептала девушка.

Листопад быстрым шагом пересек поляну. Ноги пересчитали через одну ступеньки, и кулак забарабанил в дверь.

За дверью сначала было тихо. Листопад прислушался. А в избе прислушивались к нему.

– Откройте, мне проводник нужен! До Харада.

Послышались приглушенные голоса. За дверью совещались.

Дверь приоткрылась, и показалась лохматая голова хозяина дома. Макушкой он едва мог достать монаху до груди. Хмуро глядя на Листопада снизу вверх, хозяин спросил:

– Кто такой? – В звонком голосе проскакивали сердитые нотки.

«Если скажу – не поверишь», – пронеслось в голове монаха, но ответить что-то нужно было, и он произнес привычную ложь, прилипшую к языку за время скитаний:

– Лекарь я.

– Один? – Попытка посмотреть, стоит ли кто-то за спиной Листопада, была обречена на провал. Плечи монаха не оставляли малорослику ни единого шанса увидеть что-либо.

– С сестрой. Она прихворнула в дороге. От жара не найдется чего-нибудь?

– Может, и найдется.

– Я заплачу.

Хозяин поскреб пятерней бороду:

– Ты ж лекарь, а у нас лекарство покупать собрался… чёй-то так?

– Закончилось! – рявкнул Листопад, что, впрочем, не произвело на лохмача никакого впечатления. Он продолжал сыпать вопросами:

– Собаки твои лаяли?

– Мои.

– И много их?

– Восемь.

Глаза у лохмача округлились, и он присвистнул:

– Ничего себе! И зачем тебе столько? Думаешь, в Хараде собак нет?

– Они у меня вместо лошади.

– Обнищал Потлов, – заметил с усмешкой хозяин, – если уж вместо лошадей на собаках ездить начали… Платить мне чем собираешься?

– Потловским серебром.

– Вот уж удача! А то я испугался, что собаками заплатишь.

– Сколько возьмешь?

Проводник замялся. Лоб его пошел рябью складок. Кустистые брови пару раз сложились домиком, а потом снова сбежались на переносице в одну мохнатую, сердитую гусеницу. Он пошамкал для верности ртом, словно тренируясь перед тем, как произнести цифру:

– Двести.

– Что?! – Листопад чуть не свалился с лестницы. От наглости проводника он на секунду забыл обо всем на свете: об Оденсе, бредящей на подводе, о ставших неуправляемыми собаках, больше похожих на волков, о своем собственном положении, перечеркнувшем половину жизни. Он забыл обо всем и превратился в обывателя, с которого ловкий шельмец пытается содрать денег. – Двести?

– Ну вас же двое. – По мнению проводника, это должно было объяснить монаху разумность непомерной платы.

– Двести?!

В этот момент дверь приоткрылась чуть шире, и в образовавшуюся щель просунулась маленькая ручка с горячей кружкой в руке. Монах машинально взял кружку за стенку и тут же перехватил за ручку, потому что обжег о стенки пальцы.

– Двести, двести, – повторил лохмач. В его голосе появилась уверенность. Он гордился своим ремеслом и оценивал его дорого. – Тебя же не в соседнюю деревню провести надо, а в Харад. Далече это, должен знать, если карту видел когда-нибудь, конечно.

– У меня столько нет. – Листопад лихорадочно вспоминал, сколько у него осталось денег.

Проводник заметно расстроился:

– А сколько есть?

– Тридцатка наберется.

– И что ты с тридцаткой в Хараде делать собирался?

– У меня есть еще хальмгардские деньги.

– Какие-какие? А-а-а, озерные деньги, что ли? Угу…

Дверь перед носом монаха захлопнулась. Внутри снова посовещались, потом обсуждение перешло в спор на повышенных тонах.

Листопад занес руку для стука, но это не понадобилось – дверь вновь отворили.

– Банкноты небось?

– Да.

– Золотом нету?

– Нет.

– Сколько у тебя их?

– Пятьдесят, – соврал монах. На самом деле у него было семьдесят пять, но нельзя же было, в самом деле, отдать вот так все и сразу.

Лохмач обернулся и крикнул кому-то вглубь избы:

– Вых, сюда иди, куда ты укатился? Пятьдесят озерными деньгами это сколько?

– Золотом? – услышал монах чей-то голос. – Много.

– Нет! Говорит, бумажками, – снова крикнул хозяин себе за плечо.

– Сколько, сколько… Бери уж, все одно работы сейчас нет, – донеслось в ответ оттуда. – Дружинники всех распугали – и купцов, и бандитов, а ты кобенишься.

Листопад усмехнулся про себя. Видимо, тягостный торг был окончен благодаря кому-то, кого он не видел, но чье имя теперь знал – Вых.

«Если он такой же лохматый, как и этот – имечко в самый раз», – подумал монах.