Характерно выступление одного из крайне левых представителей Барг-Абрамова, который, обращаясь к правым, с пафосом заявил: «Отныне национальное знамя перешло в наши руки, и мы его сумеем защитить».

Этот неожиданный патриотический порыв слева, видимо, разделялся присутствующими и особых возражений не вызвал. Японское выступление оказалось хотя и кратковременным, но довольно прочным объединяющим цементом.

Я лично, как несущий всю тяжесть ответственности за исход начавшихся переговоров, чувствовал большое удовлетворение, выходя из зала собрания. Атмосфера слухов и предположений разрядилась в значительной степени. Горизонт стал яснее, в стороне остались лишь чистые приверженцы Семенова, Калмыкова и чужие штыки.

В худшем положении была провинция. Она пока предоставлялась самой себе, жила слухами, порой совершенно нелепыми, причем особенно муссировалось выдумка, что «во Владивостоке давно уже нет и следа земского правительства».

Там, в области, еще происходили стычки, население жило директивами местных и заезжих вожаков, руководствовалось здоровым «инстинктом земли».

29 апреля были закончены работы согласительной комиссии. Они составили особый акт соглашения русского и японского командований, который в этот же день и был подписан сторонами, а затем и утвержден мною и японским главнокомандующим генералом Оой.

Временное правительство санкционировало соглашение и считало его вошедшим в силу с 29 апреля.

За несколько дней до подписи соглашения у меня был чрезвычайно напряженный разговор с генералом Оой, на котором присутствовали генерал Такаянаги и профессор Хигучи (как переводчик). Вопрос касался соответствия властей, причем генерал Оой противопоставлял свое служебное положение Временному правительству и настаивал, чтобы подготовляющееся соглашение было подписано с одной стороны им и с другой – Временным правительством.

Я категорически восставал против этого, выдвигая положение, что в данном случае договариваются русское и японское командования, уполномоченные на это своими правительствами, и что окончательное закрепление соглашения должно быть сделано подписью японского главнокомандующего и моей.

Я был одинок против моих собеседников. Бой был неравный. У меня не было армии, ее ощетинившиеся остатки ушли в сопки и на север, но они ушли не навсегда, как не навсегда останется ослабленной и вся Россия. Я опирался на это сознание в моей одинокой борьбе и не уступал.

Победа осталась за мной. Ее пытались ослабить необходимостью приложения моих письменных полномочий от Временного правительства на окончательное соглашение. Это была мелкая, не вполне рыцарская придирка, против нее я не возражал.

Итак, «Дальневосточный Брест», как остроумничали тогда во Владивостоке, был подписан. Соглашение[59] это, «не касаясь вопроса о виновности и ответственности той или другой стороны», предусматривало немедленное прекращение боевых действий «между находящимися в различных районах области отрядами русских и японских войск»; устанавливало 60-верстную зону вдоль линии Уссурийской железной дороги и Сучанской ветки (30 верст в каждую сторону), в которой не могли находиться, одновременно с японскими войсками, какие бы то ни было русские вооруженные силы; для поддержания же общего порядка и спокойствия и исполнения милицейских обязанностей в указанной зоне должны были организоваться русские военно-милицейские части, вооружение и численность которых устанавливались взаимным соглашением обоих командований.

Затем соглашение предусматривало вопросы: об охране железных дорог, об оружии и других боевых материалах, о военных заводах и складах, захваченных японцами, о правах на занимаемые японскими войсками казармы и другие здания и пр.

Принятые условия соглашения, конечно, были тяжелы и обидны для русского самосознания, но выхода не было. Та борьба, которая началась в крае, не сулила ничего иного, кроме лишних жертв и разоружения. Уже и тогда разрушения одной Уссурийской дороги «не поддавались учету».

Председатель русской стороны комиссии Цейтлин при подписании соглашения выразился в своем заключительном слове:

«С тяжелым чувством я подписываю настоящее соглашение, и для меня является утешением только мысль, что эта подпись является первым шагом к сближению обоих народов… что настоящее мое тяжелое чувство является преддверием светлого будущего, по поводу чего я и не могу скрыть своей радости».

Большое содержание вложил в свое заключительное слово и председатель японской стороны:

«Надеюсь, что состоявшееся соглашение, ставящее целью улучшение отношений между японскими и русскими войсками, послужит к достижению той цели, которая указана во вступлении соглашения, то есть к восстановлению положения, какое существовало до 4 апреля с. г., даже к созданию лучших, чем прежде, отношений между войсками обеих сторон. Но нужно заметить, что, какое бы мирное соглашение ни состоялось между верхами, цель соглашения не может считаться достигнутой, если оно не будет проведено в жизнь среди войск, поэтому мы, японские представители комиссии, при ведении переговоров, согласно указанию командующего японскими войсками в Сибири, придерживались принципа «Бусидо»[60], основанного на справедливости и гуманности, опираясь на который мы и в будущем готовы играть роль скрепляющего звена между японскими и русскими войсками.

Излагая свое общее впечатление, я желаю обратить внимание господ русских представителей на одно обстоятельство: Временное правительство Приморской земской областной управы заявило о своем желании дружбы и сближения с Японией, но не оправдало его в действительности; у него отсутствовали искренность и дружба по отношению к нашим войскам, как на то мы указывали при вступлении в переговоры, чем, кажется, вызваны были и события 4–6 апреля.

Впрочем, во всем этом, по нашему мнению, виновато не одно правительство, а скорее какая-то другая сила, которая своим давлением на правительство привела его в конце концов к печальному инциденту. Если было бы иначе, то, наверное, отношение между войсками обеих сторон не приняло бы такой натянутости, как наблюдается в настоящее время. Поэтому дружественное отношение должно быть установлено лишь при соблюдении постановлений предыдущего и настоящего соглашения и взаимного понимания путем непосредственного обмена мыслями…»

Генерал Такаянаги, хотя и в частном уже порядке, тем не менее нарушил принятое постановление, коснувшись в своем заключительном слове вопроса о виновности сторон, и в то же время достаточно ясно намекнул на истинную причину японского выступления; причина эта, по его словам, не что иное, как та «другая сила», которая своим давлением на правительство привела его к печальному «инциденту». Сила эта, конечно, большевизм. Против него, как я имел уже случай высказаться, и был направлен весь удар.

Как ни тяжелы были для русской стороны условия Русско-японского соглашения 29 апреля 1920 года[61], тем не менее это был единственный акт, имеющий обязательную силу для обеих сторон, единственный регулятор взаимоотношений русских и японцев за время интервенции на Дальнем Востоке.