Это – с одной стороны. С другой – в Приморье накопилось до 2–3 тысяч кадрового и военного времени офицерства, под теми или другими предлогами не допускавшегося к службе в войсковых частях и учреждениях созданными к тому времени политотделами и комиссариатом или же уклонявшегося от службы, особенно в глухих районах области, среди закрепляющихся там большевистских настроений.

Особенно дурной славой среди старого офицерства пользовалось урочище Анучино, находящееся среди глухих сопок верстах в 75–80 к востоку от Никольск-Уссурийска, куда к находившимся там отрядам партизан Гавр. Шевченко стекались, отошедшие во время японского выступления, некоторые войсковые части Никольск-Уссурийска и Гродекова.

Буйный Шевченко в значительной степени сдерживался состоящим при нем комиссаром, заметным в крае коммунистом Кокушкиным, действовавшим, однако, всецело по директивам Дальбюро ЦК РКП.

И Шевченко и Кокушкин вначале были вполне лояльны в отношении высшего военного командования во Владивостоке, от которого они сильно зависели в продовольственном, материальном и других отношениях.

По своему географическому положению и в силу местных условий Анучино было чрезвычайно выгодным пунктом для сосредоточения значительного кадра, который можно было бы быстро развернуть в серьезную боевую силу.

Хорошо подготовленный офицерский состав был очень нужен в Анучино, но он оказывался не ко двору среди неофициально установившейся здесь большевистской атмосферы.

Офицерство пружинило. В правой местной и заграничной прессе появились статьи, где говорилось, что я посылаю офицерство «на убой» в Анучино и т. д. В этом, конечно, было столько же правды, сколько и добросовестности, но во всяком случае предубеждение от этого к Анучино не уменьшалось301.

Старая история: офицерство и правыми и левыми искусно оттиралось от рядовой военной массы и населения и отнюдь не пыталось исправлять столь невыгодную для него изолированность.

Офицерство оставалось без дела. Содержание столь большой массы неработающего командного состава в учрежденном для него резерве[65] вызывало непроизводительные траты. Попытка устроить офицерство в трудовых артелях, сначала встреченная сочувственно и правительством и обществом, в конце концов успеха не имела. Для многих (с левой стороны) в артелях чувствовался зародыш контрреволюции.

Был произведен целый ряд демобилизаций. Предоставлено право увольнения от службы всем достигшим 35-летнего возраста. Уволены представители польской, латышской и эстонской национальностей. Были уволены учителя народных школ, независимо от возраста, военные чиновники, фельдшера, женщины-врачи, кадровые врачи и фармацевты, достигшие 50 лет, и т. д. Даны самые широкие льготы и освобождения учащимся высших и средних учебных заведений. Возникала мысль об эвакуации, но эвакуировать было некуда. Наоборот, безработный обнищавший элемент продолжал просачиваться в Приморье из Харбина, из Забайкалья, где назревали новые события, и из-за границы, откуда устремились на Дальний Восток разочаровавшиеся в гражданской борьбе на юге России или неправильно информированные о Дальнем Востоке остатки деникинцев, врангелевцев и пр.

С прибытием из советской России во Владивосток гражданина Шатова я с живейшим интересом откликнулся на его мысль об эвакуации желающих из этого избытка командного состава в советскую Россию, но уехал Шатов, и эта мысль повисла также в воздухе.

Возбуждался этот вопрос и с представителем советской России на Дальнем Востоке Виленским, но и эти разговоры не дали положительных результатов302.

Меня осаждали предложениями работы, но работы не хватало на всех. Политотдел ревниво поддерживал своих кандидатов. Число недовольных росло.

Это недовольство было учтено начавшими опять поднимать голову правыми группировками. Недовольные, особенно молодежь, уходили в Гродеково, где постепенно, при поддержке японцев, образовалась новая «пробка» семеновской ориентации, со ставленником Семенова – генералом Савельевым во главе.

В мае даже определенно готовился переворот. Появился черный список.

Энергичными действиями правительственных агентов, при негласной поддержке Дальбюро, а равно твердыми настояниями перед японской военной миссией о недопустимости поддержки этой авантюры, выступление было предупреждено303.

Это, конечно, не разрешило положения.

К этому времени опять возник вопрос о каппелевцах, сгруппировавшихся в Забайкалье.

Владивосток. 1 мая

Холодный сумрачный день. Праздник труда прошел вяло, хотя на ипподроме собралось не менее 30 тысяч человек. Японское выступление отразилось на общей психике, да и агитационная работа профсоюзов была значительно сдержаннее.

Тем не менее перед трибуной – и портреты вождей Октябрьской революции, и обычные лозунги304.

Вместо войск крайне разношерстная, плохо одетая толпа.

Много говорилось о значении пролетарского праздника, о победах красных знамен. Ораторов несколько смущали японские патрули, густо оцепившие огромную площадь ипподрома.

Я решил поехать на праздник. И мое выступление, и короткое слово были новы для собравшихся. Большинство были рабочие. Внимание исключительное.

Первое появление на трибуне вызвало немое удивление, затем шумный взрыв аплодисментов.

Я коротко поздравил собравшихся с их праздником труда, выразил сожаление, что, в силу не зависящих от нас обстоятельств, армия присутствует в условиях, далеко не соответствующих данному торжеству, и высказал надежду, что будущий первомайский праздник пройдет в условиях, отвечающих и его значению, и тому положению, которое по праву принадлежит великому русскому народу[66].

Опять горячие и шумные приветствия.

Не обошлось, конечно, и без критики. Кое-кто утверждал: «Сказал, что надо, и ничего лишнего».

Это, пожалуй, была наилучшая оценка моего выступления. Я чувствовал, что именно за это так тепло приветствовало меня собрание, и уехал вполне удовлетворенным.

По пути я с любопытством вглядывался в лица японских солдат, «поддерживавших порядок». Сознавали ли они столь явное противоречие: три недели тому назад они с яростью срывали красные знамена, а сегодня их почтительно несут по улицам перед их глазами и они должны охранять торжественное шествие этих знамен?