Вскоре Поляков вышел из состава ПЕН-клуба, оставив в прошлом мечты о международном признании своего творчества. Этого признания он в конце концов добился и без клубных посиделок.

Между тем в журнале «Юность» произошел давно назревавший раскол. Первая попытка сместить главного редактора Андрея Дементьева случилась еще в 1990-м. Ее предпринял при поддержке некоторых сотрудников заведующий отделом Александр Ткаченко, бывший футболист, поэт, протеже Андрея Вознесенского и Зои Богуславской. Но тогда усилиями редколлегии, в том числе Полякова, смуту удалось утихомирить. Вторая попытка, случившаяся в 1992-м, увенчалась успехом. Дементьев, знаменитый поэт, бывший сотрудник ЦК ВЛКСМ, чьи умеренные взгляды не устраивали радикальный коллектив, подал в отставку. Он поставил условие, что журнал возглавит Поляков, самый известный прозаик своего поколения, дебютировавший в «Юности», молодой, энергичный, участвовавший в жизни редакции более десяти лет, начиная с поэтической публикации в 1978-м, к тому же обладавший опытом работы. Что еще нужно? Но на другую чашу весов лег один, слишком весомый контраргумент: нелиберальные взгляды.

В итоге коллектив выбрал главным Виктора Липатова. Тот тоже был выдвиженцем комсомола, номенклатурой, но вовремя взгляды поменял. Как мы помним, Липатов был противником публикации в журнале «Апофегея» и «Парижской любви…», автором разгромной статьи «Человек со стороны» — о повести «ЧП районного масштаба». Первое, что сделал новый главный, — видимо, в лучших традициях либерализма — снял из январского номера статью Дементьева, в которой тот попрощался с читателями. С такой «Юностью» Полякова уже ничто не связывало, и его отношения с журналом прекратились. Он вышел из редколлегии, а также из круга авторов «Юности», и следующая его публикация в журнале случится только через 22 года.

Писательский цех, безусловно, много потерял, разделившись по политическим пристрастиям на непримиримые группы. Когда нынешние идейные противники были в едином союзе, политические разногласия не приводили к скандалам, разве что к интеллектуальным, как в знаменитой дискуссии «Классика и современность». В советские времена в Доме литераторов скандалили исключительно на бытовой почве, о чем Поляков с юмором напишет в романе-эпиграмме «Козленок в молоке». Писатели разных убеждений не считали зазорным на совместных заседаниях пожимать друг другу руки. Да многие и просто дружили, как, например, будущие непримиримые враги Бондарев и Бакланов. Кстати, именно они послужили прототипами Медноструева и Ирискина в упомянутом романе. Зато творчески все эти разные и по-разному талантливые люди несомненно взаимно обогащались. Важно отметить, что вхождение в советскую литературу потребовало от некоторых будущих либералов серьезных конъюнктурных усилий, о чем в постсоветское время они искренне позабыли. Книги, которые писал тот же Приставкин в советский период своего творчества, ни на йоту не отступают от принципа партийности литературы и от канонов проклинаемого ныне соцреализма. О творчестве Белова, Астафьева, Распутина этого, кстати, не скажешь, не говоря уже о мере таланта. Зато писатели, в любые времена остававшиеся искренними, не стесняются своего литературного прошлого (взять, к примеру, Проханова или того же Полякова). А в наши дни у них появилась возможность, не подгоняя свое творчество под возобладавший в либеральной среде антисоветский шаблон, сказать о советской жизни что-то такое, что раньше они себе позволить не могли.

В конце 1991-го в интервью газете «Московская правда», вышедшем под заголовком «Апофегей союзного масштаба», говоря о разделении писателей на два враждующих лагеря, Поляков одним из первых отметил, как такое разделение влияет на критику, делая ее все более ангажированной и необъективной. «Хорош писатель или плох, критике, как правило, все равно, ее гораздо больше интересует, свой он или чужой. Если свой, любая абракадабра тут же квалифицируется как новое слово в отечественной словесности, если чужой, то никакая художественность и читательская любовь не спасет автора от презрительно оттопыренной литературно-критической губы. И левые и правые в этом смысле одинаковы».

В те годы издание книг приносило огромные барыши, но не всяких книг и не всем издателям. Бывшие советские граждане читали детективы, в основном зарубежные, которые и издавались огромными тиражами; хорошо шли фантастика и фэнтези. С прозой же была беда. Тиражи упали до двух-трех тысяч, гонорары издатели предпочитали не платить, выдавать экземплярами книг или начислять воистину смехотворные роялти, тем более что общих правил в этом смысле для них отныне не существовало. Тем, кто жил только писательским трудом, приходилось в буквальном смысле выживать. Так было и у Полякова. Гонорары за статьи, которые он писал, были более чем скромными. После того как большими тиражами в издательстве Литфонда в 1991-м вышли три его книги, а точнее — брошюры «Апофегей», «Сто дней до приказа» и «Парижская любовь Кости Гуманкова», наступил мучительный перерыв. Ни прежних писательских благ, ни благополучия, к которому так быстро привыкаешь. На телевидение наперебой уже не звали, телефон молчал неделями.

Но у Полякова оставались письменный стол и готовность работать — всегда, даже в минуты растерянности, тем более что жизнь подсказывала ему самые фантасмагорические сюжеты, и один из них уже всецело его занимал.

Семья Поляковых до самой осени жила на даче в поселке Зеленоградском, недалеко от Софрина, по Ярославскому шоссе. Участок был по светским меркам приличный: 12 соток, и на этих сотках росла не трава-мурава, а все самое необходимое для дачной жизни — еще и на засолку хватало.

«Мои знакомые писатели, едва заработав, начинали собирать антиквариат или авангард, оправлять жен или любовниц в «меха и бархат», но у нас с женой была мечта — купить дачу с участком. У меня это желание шло откуда-то изнутри, видимо, из глубины моей родовой рязанской памяти. У меня после выхода трех книг и запуска двух сценариев набралась солидная кубышка, а недостающую сумму добавила теща Любовь Федоровна. Однако купить дачу оказалось не так-то просто. Сначала присмотрели отличную генеральскую дачу в поселке Катуар по Дмитровскому шоссе, договорились весной оформить сделку. Владельцы звонили нам регулярно и предлагали еще раз съездить посмотреть будущую покупку. Мы ехали. Я случайно разговорился со знакомым, который тоже искал себе дачу, и он пожаловался на генеральскую пару, морочащую ему голову второй год. «Не в Катуаре ли?» — с нехорошей догадливостью уточнил я. «А ты откуда знаешь?» Выяснилось, что таким образом хитроумные дачевладельцы использовали покупателей, чтобы зимой навещать свое загородное хозяйство. Состоялось объяснение, и генеральша, считавшая себя польской графиней, объявила, что только дураки сейчас продают недвижимость! Да, набирала обороты пока еще скрытая инфляция, собственность придерживали или заламывали несусветные цены. Наконец мы нашли то, что хотели, и, расплатившись, стали дачниками. Продавший нам угодья крепкий спортивный семидесятилетний дед, собиравшийся жить еще как минимум четверть века, дрожащими руками пересчитывая гору купюр, твердил, что теперь будет по два раза в год ездить в Кисловодск, а бестолковому внуку наймет репетиторов по всем предметам. На дворе стоял солнечный март 1988 года. До развала советской финансовой системы оставалось совсем немного…»