На этой полосе Поляков оказался не вдруг и не от недомыслия, а совершенно сознательно. На ней он и остался.

Владимир Бондаренко так писал о творческом одиночестве Полякова: «Он одинок не только среди правых и левых. Он одинок среди эстетствующих авангардистов и народничающих традиционалистов. Он соединил увлекательность, занимательность и легкость восприятия массовой культуры и классическую литературную традицию, следование собственному стилю, трагичность, глубинный психологизм серьезной литературы. В результате Поляков не стал своим среди беллетристов и высокомерно отстраняем интеллектуалами… К сожалению, и в поколении своем он тоже не нашел близких по духу, по задачам, по мировосприятию товарищей. Он был один с самого начала. Каждый из молодых в те годы выбирался в одиночку. Каждый из них не попадал, да и не стремился попасть в литературные стаи. Да и куда, в какую стаю было попадать тому же Юрию Полякову?»

Не случайно одна из статей Полякова называлась «Право на одиночество». Она была написана для «пилотного» номера газеты «День», которая стала выходить весной 1990 года и которую возглавил Александр Проханов — общепризнанный лидер так называемой «третьей силы» в литературном процессе. Вышла она под редакционным названием «Из клетки в клетку», но смысл от этого не меняется: «…Почему сегодня выпущенные из огромной общей соцреалистической клетки писатели стремительно разбегаются по клеткам маленьким?.. Если еще недавно писатель имярек издавал свои никем не читаемые книги благодаря активной работе в руководящем органе писательского союза, то теперь он издается благодаря своей активной работе в руководящем органе какого-нибудь новейшего движения. С политической точки зрения разница огромная. С эстетической — никакой. Если в застойный период критика, наиболее изгибчивый жанр изящной словесности, в основном занималась обслуживанием амбиций литчиновников и алхимическими поисками соцреалистического камня, то нынче мы имеем почти ту же самую критику (и критиков), на тех же самых принципах обслуживающую амбиции тех или иных литературных команд… Не зависеть от происходящего в стране невозможно, но независимо оценивать происходящее можно и должно…» Эта независимость и стоила Полякову благосклонности обоих непримиримых станов.

В 1992 году ситуацию в стране Поляков оценивал вполне однозначно. Вот что он говорил в интервью «Литературной газете»: «Меня пугает та нетерпеливая поспешность, с которой нас гонят теперь уже из социализма в капитализм, но все той же железной метлой. «500 дней» и «пятилетка в четыре года» — это, увы, очень похоже. Я вообще считаю, что большевизм — никакое не политическое течение. Это политический метод, суть которого в пренебрежении нравственностью и человеческими судьбами ради победы, успеха, торжества идеи — не важно какой. Большевиком может быть и коммунист, и демократ, и монархист… Я с ужасом вижу, как иные нынешние деятели «большевеют» на глазах».

За годы, что прошли с прихода к власти Горбачева, страна привыкла смотреть о себе только чернушные фильмы и читать только сенсационные разоблачения о зловредной для страны, а в конце и прогнившей советской власти. В каких-то своих высказываниях Поляков невольно шел в этом потоке, однако недолго и отнюдь не во всем следуя разоблачительной логике.

В самом деле, ничего уже не оставалось в СССР такого, что бы не поносилось его критиками. Советский Союз из великой державы внезапно превратился в глазах собственных граждан в «Верхнюю Вольту с ядерным оружием», «страну нищебродов», «страну проживания» и «эту страну», о которой только и можно говорить, что скривив лицо в саркастической усмешке.

Получалось, что хуже Советского Союза не было в истории буквально ничего, а потому он закономерно должен был погибнуть, утонуть в собственных миазмах, которыми отравил уже пол мира. Именно тогда и начали уверенно ставить на одну доску Сталина и Гитлера, утверждая, будто эти два режима во всем тождественны. А предатель и перебежчик, скрывшийся под псевдонимом Суворов, поведал миру, будто войну собирался начать именно СССР, а Германия вынуждена была выступить первой в превентивных целях. Так было положено начало оголтелому вранью, призванному исказить представления о Великой Отечественной войне и умалить значение победы, одержанной в ней советским народом.

В 1992 году инфляция составила 2600 процентов. Деньги обесценились столь стремительно, что вдруг стала актуальной песенка начальных лет советской власти, которую даже процитировали на страницах «Золотого теленка» Ильф и Петров: «Залетаю я в буфет, / Ни копейки денег нет. / Разменяйте десять миллионов…» В стране появились десятки, сотни тысяч бомжей и беспризорников, а разом обнищавшие, брошенные страной старики принялись рыться по помойкам и просить подаяния. Они бродили по улицам в поисках пустых бутылок, которые можно было сдать, чтобы купить хлеба, как это делал и одиннадцатилетний Женя Плющенко, будущая звезда фигурного катания, бедствовавший вместе с мамой в Петербурге, постоянно недоедавший, но каждый день выходивший на лед тренироваться. Тогда очень многие жили впроголодь, как наш гениальный соотечественник Георгий Васильевич Свиридов. Некоторые, не имея средств к существованию, стояли на улице, предлагая купить у них что-либо ценное из их прошлой жизни. Девяностолетняя старушка стояла у станции метро «Молодежная» то с «Доктором Живаго» Пастернака, то с «Воспоминаниями» Анастасии Цветаевой 1974 года издания — книгами, которых в свое время было не достать. Так она убеждала себя, что не побирается, но распродает библиотеку.

Вечером, при закрытых магазинах, старушки, что побойчее, продавали у выходов из метро хлеб и сигареты. Иные просто стояли с протянутой рукой и наспех начертанными на картонке словами: «Хочу есть». Одна высокая старуха ежевечерне требовала: «На хлеб бабушке! На хлеб!» — стоя у яркой витрины дорогого магазина на Новом Арбате. Появились дельцы, собиравшие с нищих дань и отовсюду, в том числе из бывших союзных республик, поставлявшие в Москву больных и увечных, прочесывавших поезда в метро, стоявших и сидевших с иконкой в подземных переходах, дежуривших у церковной ограды. А осчастливленные в собесах бесплатными путевками в санаторий старики недоедали там вместе с персоналом.

Практически все семьи внезапно оказались неполными: взрослым приходилось вкалывать за мизерную зарплату на двух-трех работах, они почти не бывали дома, и им некогда было заниматься детьми, предоставленными самим себе — и улице, где процветали все мыслимые пороки. Неприкаянные мальчишки нюхали клей «Момент», травились доступным им отныне алкоголем — часто «паленым», — а те, у кого водились деньги, вовсю «торчали», подсев на наркотики. Перспектив у молодежи, независимо от образования, не было, а если и были, то в основном через криминал. Именно тогда появились бригады «спортсменов» в адидасовских костюмах, крышевавшие уличных торговцев. Тогда же появились «челноки» с неподъемными клетчатыми сумками, торговавшие бог знает чем в убогих палатках. Одежда и обувь у них были в разы дешевле, да и магазинов толком не наблюдалось. Люди привыкли раздеваться на морозе за пластиковой занавеской для ванн, примеряя китайский ширпотреб. Общество стремительно распадалось даже не на отдельные семьи, а на отдельных индивидуумов. Каждый был отныне сам за себя.