Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Или удивительная история с баней из «Пяти похищенных монахов». Мне, как банному любителю, особенно отрадно редкое фото Юрия Коваля с веником между комментариями. Ведь в третьей повести изображены настоящие Тетеринские бани (ныне исчезнувшие с банной карты Москвы). Тетеринские бани находились во дворах одноимённого переулка близ Таганской площади. Авторы комментария приводят небольшие воспоминания, написанные одной из посетительниц по их просьбе: «Моя семья ходила в Тетеринские через Таганскую площадь. Воспоминания детства — клубы пара, голые тетки и железные страшные тазы, почему-то называемые „шайками“.
Пол — плитка серо-коричневого цвета. И огромные окна. В предбаннике стояли деревянные шкафчики, где оставляли вещи. Для бани у нас с мамой были специальные большие шерстяные платки, которыми обвязывали голову, чтобы не простудиться по дороге через Таганскую площадь. Путь из бани в переулок напоминал муравьиную тропу, по которой сновали люди, многие со своими тазами.
Поход в баню был интереснейшим приключением. Почему-то картинки в памяти все зимние. А вот летом по дороге заходили на Тетеринский рынок, где бабки продавали раннюю клубнику и сушеные грибы»[261].
Существенным недостатком (чтобы комментаторы не возгордились свыше необходимого) является то, что комментариев этих мало. Их могло бы быть куда больше, потому что то, что внятно сейчас пятидесятилетним скоро будет непонятно новым сорокалетним. Время течёт быстро, непонятно, к чему экономить бумагу. А Юрий Коваль писатель очень интонационный — каждое слово у него на своём месте, как мазок у настоящего художника. У него и обычная фраза требует комментария, а уж такая, как «Над пустырем за Красным домом подымался столб дыма. Там жгли овощные ящики» — комментария развёрнутого. Что это за картина, почему она понятна нам, людям немолодым… А уж истории про советские телевизоры… А уж… Но много всего в этой исчезнувшей навсегда культуре, что непрочно, потому что человечно, и исчезает вместе с памятью поколения, в отличие от лозунгов и плакатов.
Но есть и ещё одно обстоятельство, ради которого, собственно, и написан этот текст.
Я сформулирую его так: в ситуации, когда возник переизбыток текстов, литературному процессу уже хочется сказать: «Горшочек, не вари», мы оглядываемся назад. Разумеется, мы видим там, по завету Бродского, руины — иногда живописные, а иногда — не очень.
Но в этих руинах мы обнаруживаем книги. Иногда они забыты, иногда только припорошены пылью.
Существенный успех филология имеет при комментировании этих текстов.
Олег Лекманов и Мария Котова как-то комментировали знаменитый роман Катаева «Алмазный мой венец» — комментировали удачно, да по завету «хорошее — повтори», перекомментировали ещё раз. Уже с Михаилом Дзюбенко Лекманов комментировал «Чистый понедельник» Бунина, да так, что книжка куда толще самого бунинского рассказа[262]. Писатель Солоух добросовестно и подробно прокомментировал «Похождения бравого солдата Швейка»[263]. Когда-то нашумел развёрнутый комментарий Щеглова к двум романам Ильфа и Петрова[264]. Если шагнуть в прошлое, комментарии Лотмана к «Евгению Онегину» читались отдельно от романа, и стали особым культурным фактором, который действует и сейчас. Не говоря уж об известных комментариях Набокова. Простор велик, книги проверены временем, разговор с умным собеседником, не поленившимся поискать объяснения загадок — видных на поверхности текста и скрытых в нём, куда интереснее новой книги, написанной белкой в премиальном колесе.
Учёный-толмач переводит книгу, написанную на языке исчезнувшего мира. Всё дело в том, что литература возникает не только в момент сочинения — литература действие двухчастное, и окончательно оно завершается в момент прочтения. История о том, как деревенский парень поехал покупать поросёнка, купил собаку в мешке, и это переменило всю его жизнь, читалась мной в семидесятые одним образом, в восьмидесятые другим, а ныне, в следующем веке, уже с некоторой оторопью: «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?»[265]
И кто-то говорит из темноты: «Спи, спи, богова ошибка. Спи ты, наконец, завтра — в школу».
17.03.2017
Разводка (о словах, понятиях и определении русской интеллигенции)
Слова у нас до важного самого в привычку входят, ветшают, как платье[266]
Владимир Маяковский, «Владимир Ильич Ленин»
Есть известная проблема вчиток и вписок, равно как записей и выписок: человек постоянно додумывает какие-то цитаты. Когда вспоминают о столкновении двух народов — народа верхнего и народа нижнего, часто вспоминают о разводке пилы. В русской литературе, как-то давно рассуждал я, есть две знаменитые сцены с пилкой дров — в романе Солженицына и в рассказе Шаламова. В одном из колымских рассказов, как мне казалось, есть гениальный диалог, который кончается словами: «Я полагаю, что настоящий интеллигентный человек должен уметь развести пилу». Я думал, что в солженицынском романе герои, которые говорят, будто ряженые бояре на сцене, повторяют эту фразу. И так всё это чудно складывалось, так сходилось.
Слава Богу, я никуда не лез с этим наблюдением.
Подлинный диалог у Шаламова звучит так:
«— А ты умеешь точить пилу? — это я Орлову.
— Я думаю, каждый человек, имеющий высшее образование, может точить поперечную пилу»[267].
А у Солженицына и вовсе: «Каждый из них ощущал своё явное превосходство над другим: Сологдин — потому что знал теоретическую механику, сопромат и много ещё наук, и имел обширный взгляд на общественную жизнь, Спиридон — потому, что все вещи слушались его. Но Сологдин не скрывал своего снисхождения к дворнику, Спиридон же снисхождение к инженеру скрывал.
Даже пройдя середину толстого кряжа, пила нисколько не затиралась, а только шла позвенивая и выфыркивала желтоватые сосновые опилки на комбинезонные брюки тому и другому.
Сологдин рассмеялся:
— Да ты чудесник, Спиридон! Ты обманул меня. Ты пилу вчера наточил и развёл!
Спиридон, довольный, приговорил в такт пиле:
— Жрёт себе, жрёт, мелко жуёт, сама не глотает, другим отдаёт…
И, придавив рукой, отвалил недопиленный чурбак.
— Ничуть я не точил, — повернул он к инженеру пилу брюхом вверх. — Сами зуб смотрите, какой вчера, такой сегодня.
Сологдин наклонился над зубьями и вправду не увидел свежих опилин. Но что-то этот плут с ней сделал»[268].
Жизнь — жёстче, да. И скучнее.
В этом романе Солженицына, как я уже сказал, беда в ином: там удивительно странно говорят персонажи — каким-то ужасным языком, будто в пьесе Киршона[269].
Но, так или иначе, Солженицын пытается
