Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я внесу ясность с помощью покойного писателя Григоровича. История, приключившаяся с ним, известна, увы, более, чем книги самого писателя Григоровича. Эту историю звенящих денег пересказывают все кому не лень: графоманы, критики, редакторы и преподаватели стилистики. Расскажу её и я, потому что это правильная история и её нужно повторять каждый день — особенно человеку пишущему.
Итак, Григоровичу заказали очерк о петербургских шарманщиках, и он прочитал свой текст Достоевскому:…«Он, по-видимому, остался доволен моим очерком, хотя и не распространялся в излишних похвалах; ему не понравилось только одно выражение в главе „Публика шарманщика“. У меня было написано так: когда шарманка перестает играть, чиновник из окна бросает пятак, который падает к ногам шарманщика. „Не то, не то, — раздраженно заговорил вдруг Достоевский, — совсем не то! У тебя выходит слишком сухо: пятак упал к ногам… Надо было сказать: пятак упал на мостовую, звеня и подпрыгивая…“ Замечание это — помню очень хорошо — было для меня целым откровением. Да, действительно: звеня и подпрыгивая выходит гораздо живописнее, дорисовывает движение. Художественное чувство было в моей натуре; выражение: пятак упал не просто, а звеня и подпрыгивая, — этих двух слов было для меня довольно, чтобы понять разницу между сухим выражением и живым, художественно — литературным приёмом»[257].
Надо сказать, что Григорович учёл замечание — по крайней мере, в тексте «Петербургских шарманщиков» Григоровича, напечатанных в первой части сборника «Физиология Петербурга» (1845).
А вот теперь звенит, звенит пятак на волне русского шансона.
Такие дела, братан.
13.03.2017
Человек с веником (о дешёвом повидле Васи Куролесова)
Коваль Ю. Приключения Васи Куролесова. — М.: Издательский проект «А и Б», 2016. — 288 с. Серия: РУСЛИТ. Литературные памятники XX века.
Я был последним учеником Коваля. Тут я задумался, и повторил эту фразу про себя — она звучала очень поэтически, меж тем ничего гордого в ней нет. Фраза как фраза, хотя сразу представляется какая-то вечеря, тайное собрание, люди в хитонах. Нет, вечеря была.
Меня привели к Ковалю в его мастерскую, не просто так, а с рекомендациями, но всё оказалось куда проще. Я был молод, а на дворе мастерской лежал снег девяностых. Я читал у него за столом свою рукопись, и чувство позора накатывало на меня прибоем. С изразца на стене на меня смотрел злобный красный кабан. Надо было прерваться, встать и уйти, кланяясь. Но я не ушёл и дочитал. Коваль меня утешал в прихожей — в меру, чтобы это не было утешением.
В другой раз я слушал других людей, таких же молодых, как и я — настоящих учеников. Они писали ловкие стихи, и я им завидовал. А потом снег стаял, и я пришёл к пустой мастерской, и, перепутав время, сидел на каких-то трубах во дворе. Коваль умер. Но я успел присмотреться к кабану на стене, к звукам и запахам, к мелким деталям, из которых сделаны его книги. В несколько приёмов я научился у него многому.
С детства я любил книгу про деревенского человека Васю Куролесова, что сделана из этого воздуха семидесятых, которым я дышал. Историю про недопёска я отчего-то недолюбливал, к пограничному псу Алому относился с немного равнодушным уважением — а вот Куролесов был мой. Я понимал этот мир с милицейскими мотоциклами, запахом железнодорожной станции, с этими плакатами, где люди с бесстрастными лицами гибли на рельсах, сэкономив свои жалкие минуты. Я был там, я родом оттуда.
Книга, в которую включена знаменитая повесть Коваля (и две другие повести) вышла сейчас с комментариями, и это отличный повод вспомнить всё — и самого Коваля, и его героев, и хороших милиционеров, и поговорить о самом способе чтения.
Итак, «Приключения Васи Куролесова» вышли в 1971 году. В 1976-м напечатали «Пять похищенных монахов», а между ними позднее, в 1989-м, вклинилась повесть «Промах гражданина Лошакова».
Как и у многих немолодых людей, у меня довольно личное отношение к этой книге, и именно поэтому она стала поводом к двум важным наблюдениям.
Прежде всего, это удивительно интересное, стилистически разное произведение. Мало того, что тексты написаны в разные времена, и первый дышит ещё шестидесятыми, а третий создан в последние годы перед крушением старого мира. Различен и сам внутренний ритм — первая повесть представляет собой шедевр: стремительное действие, сюжетная конструкция, схожая с гайдаровской «Судьбой барабанщика», ничего лишнего, все детали вщёлкиваются в пазл, как наручники на запястьях негодяев. Причём, как не неловко говорить — это советский роман-нуар, при этом комический роман-нуар: герой сперва не понимает своей функции, им пользуются дурные люди, постепенно он осознает что к чему — и вот уже близок финал, в котором он совершает разные открытия. Вторая повесть, написанная последней — очень странная, это фантасмагория, причём тоже с удивительными совершенно кинематографическими оборотами, перевоспитанной пулей и почти хармсовским абсурдом. Третья повесть, где голуби и бани, полна бытовых деталей.
Вот эти-то бытовые детали и комментируют Олег Лекманов, Роман Лейбов и Илья Бернштейн.
Нет, там ещё приведены фрагменты черновиков, фотографии отца Коваля, действительно геройского милиционера (кстати, это очень красивый человек, как и сам Юрий Коваль), но всё сконцентрировано как раз на языке и деталях быта (сам быт — тоже язык, причём тот, что теряется мгновенно при смене поколений, превращаясь в мёртвый — но необходимый для изучения, что-то вроде латыни и древнегреческого).
Авторы комментария говорят так: «Мы вполне отдаем себе отчет, что некоторым читателям с избытком хватит самих повестей, а вся дополнительная информация покажется им лишней и даже мешающей воспринимать легкий, воздушный текст писателя. Другим будет достаточно объяснения непонятных слов. Третьи посмотрят картинки и фотографии. Однако найдутся и такие читатели, которые вместе с составителями предлежащего комментария захотят просмаковать литературные и киноотсылки трилогии, как следует почувствовать атмосферу времени, в которое она писалась, а также увидеть, как повести о Васе Куролесове соотносятся с другими вещами Коваля»[258].
Вот, к примеру, после книги Коваля второе дыхание получил крик одного из героев «Стой, Курица! Стой, дешёвая повидла!». Иногда кажется, что это придумал сам Коваль, ан нет, он законсервировал известный оборот. Комментаторы напоминают очерк о стилягах образца 1958 года, написанный Мариэттой Шагинян, в котором она пишет: «Своих они называют элегантными кличками „чувак“ и „чувиха“, — представителей прочего мира — „дешевое повидло“»[259]. Авторы комментария добавляют: «Сравните также в «Словаре ненормативной лексики»: «Повидло — 1. надоедливый, прилипчивый
