доказать, что учёные мудрствования — тщетны, а правда на стороне русского мужика. Там своего рода борение между истиной и правдой.

Это непрекращающаяся проповедь — даже у Шукшина есть такой рассказ.

Но всё начинается с Михайловского: «Всякий раз, как мне приходит в голову слово „правда“, я не могу не восхищаться его поразительною внутреннею красотою. Такого слова нет, кажется, ни в одном европейским языке» — «только по-русски истина и справедливость называются одним и тем же словом и как бы сливаются в одно великое целое»[270]. С этим, правда, лингвисты начинают спорить, но вот уже пришёл Бердяев со своей программной статьёй, которая открывает легендарный сборник 1909 года «Вехи» — «Философская истина и интеллигентская правда», где «отрыв от действительности (правды-истины) во имя идеала (правды-справедливости) пагубен, без опоры на истину правда-справедливость становится утопичной»[271]. Эти фразы толкутся в ступе разговоров об интеллигенции — что вот есть люди, обладающие особой правдой — то это верующий мужик, то человек в очках, похожий на Чехова.

Потом бухгалтер Берлага в разговоре с Бендером подытожил тему того, что можно сделать в интересах правды.

У Лидии Гинзбург есть такой пассаж: «Как ни далека я от добродушия и от того, чтобы радостно выполнять свой долг в качестве скромного работника на ниве народного просвещения, но и в себе я ощущаю невытравленный след интеллигентской самоотречённости (оценивая её критически). Социальное самоотречение — это раскаяние в своих преимуществах. Кающееся дворянство заглаживало первородный грех власти; кающаяся интеллигенция — первородный грех образования. Никакие бедствия, никакой опыт, никакой душевный холод не могут снять до конца этот след»[272].

Как известно, гаспаровские «Записи и выписки» чрезвычайно похожи на посты в социальной сети какого-нибудь умного человека (правда, поди-найди теперь второго Гаспарова). В «Записях и выписках» он пишет: «Было два определения интеллигенции — европейское на слово intelligentsia, „слой общества, воспитанный в расчете на участие в управлении обществом, но за отсутствием вакансий оставшийся со своим образованием не у дел“, — и советское, „прослойка общества, обслуживающая господствующий класс“. Первое, западное, перекликается как раз с русским ощущением, что интеллигенция прежде всего оппозиционна: когда тебе не дают места, на которое ты рассчитывал, ты, естественно, начинаешь дуться. Второе, наоборот, перекликается с европейским ощущением, что интеллигенция (интеллектуалы) — это, прежде всего, носительница духовного, и проч. и проч.»[273].

А в эпическом романе Варвара в отчаянии кричит Васисуалию Лоханкину, объявившему голодовку, тыча ему в нос бутербродом: «Ешь, негодяй! Интеллигент!»

Там же рассказывается о том, как находят друг друга два интеллигента: «Сд. пр. ком. в. уд. в. н. м. од. ин. хол.», и мигом сообразив, что объявление это означает — «Сдаётся прекрасная комната со всеми удобствами и видом на море одинокому интеллигентному холостяку», Остап подумал: «Сейчас я, кажется, холост. Ещё недавно старгородский загс прислал мне извещение о том, что брак мой с гражданкой Грицацуевой расторгнут по заявлению с её стороны и что мне присваивается добрачная фамилия О. Бендер. Что ж, придется вести добрачную жизнь. Я холост, одинок и интеллигентен. Комната безусловно остаётся за мной». Комнату интеллигенту Бендеру сдаёт интеллигент Лоханкин, выгнанный из пятого класса гимназии, и который «…никогда и нигде не служил. Служба помешала бы ему думать о значении русской интеллигенции, к каковой социальной прослойке он причислял и себя. Таким образом, продолжительные думы Лоханкина сводились к приятной и близкой теме: „Васисуалий Лоханкин и его значение“, „Лоханкин и трагедия русского Либерализма“, „Лоханкин и его роль в русской революции“. Обо всём этом было легко и покойно думать, разгуливая по комнате в фетровых сапожках, купленных на Варварины деньги, и поглядывая на любимый шкаф, где мерцали церковным золотом корешки брокгаузовского энциклопедического словаря. Подолгу стаивал Васисуалий перед шкафом, переводя взоры с корешка на корешок. По ранжиру вытянулись там дивные образцы переплетного искусства: Большая медицинская энциклопедия, «Жизнь животных», пудовый том «Мужчина и женщина», а также «Земля и люди» Элизе Реклю. «Рядом с этой сокровищницей мысли, — неторопливо думал Васисуалий, — делаешься чище, как-то духовно растёшь». Придя к такому заключению, он радостно вздыхал, вытаскивал из-под шкафа «Родину» за 1899 года переплете цвета морской волны с пеной и брызгами, рассматривал картинки англо-бурской войны, объявление неизвестной дамы, под названием: „Вот как я увеличила свой бюст на шесть дюймов“ — и прочие интересные штучки»[274].

В комментариях к этому роману Юрий Щеглов пытается развести образ интеллигента и самого Васисуалий Лоханкина. Это своего рода ответ на общественное порицание Ильфу и Петрову за то, что они вложили в руки гонителей интеллигенции грозное сатирическое оружие. Щеглов делает это не очень убедительно[275]. Мыслитель, оставленный женой, как раз настоящий интеллигент — другое дело, что соавторы вовсе не зачинали антиинтеллигентскую кампанию. А вот дальше начинаются всякие неловкие домыслы, выращивание прототипов из белого шума — что-то вроде того, что Васисуалий Лоханкин это Василий Розанов, потому что имена их схожи, и жён зовут одинаково.

Там недаром разговор всё время крутится вокруг правды — сермяжной, посконной, домотканой и кондовой. Берлага, сдав с потрохами Скумбриевича, говорит: «Я это сделал не в интересах истины, а в интересах правды», — и ставит ту самую точку, о которой сказано выше.

Отношение к интеллигенции похоже на поршень — вот она нечто непонятное, сборище телеграфистов, гитара, подвязанная бантом, вот поршень начал движение в другую сторону и интеллигенция — светоч и хранитель духовного начала. Потом поршень движется обратно, и интеллигент это несчастный Васисуалий, что-то уже наполовину разложившееся. Но поршень не прекращает движения, и вот уже академик Лихачёв надеется, что русский (бывший советский) интеллигент спасут Россию. Ну и тому подобное дальше.

Поэтому разговоры о судьбах русской интеллигенции так же осмыслены, как споры о том, возможна ли дружба между мужчиной и женщиной. А ведь спорили — до хрипоты, до драки.

Есть знаменитая фраза про глокую куздру, которую придумал академик Лев Владимирович Щерба[276] (у одних её повторяющих бокрёнка «куздрячат», у других — «кудрячат», а у третьих — и вовсе «курдячат» — но не в этом дело). Дело в том, что все разговоры о русской интеллигенции — это разговоры о глокой куздре и бокрах с бокрятами.

Глокая куздра — и есть русская интеллигенция. Никто точно не знает, что это за куздра, и зачем она кудрячит загадочную славянскую душу, как будланула она правду с истиной.

Но всяк имеет своё мнение. Смыслы вчитаны. Налицо массовое психотерапевтическое выговаривание.

Все приписывают интеллигенции что-то, а она давно исчезла, как Союз писателей