Я впервые познакомился с фрагментами из «Гебдомероса» около десяти лет тому назад, к моему удивлению, я их нашёл в одной антологии французской фантастической поэзии. Как раз в это время я, благодаря выставке из Италии, по-настоящему заболел живописью Де Кирико, который из громадного общего места в истории искусства XX века стал едва ли не самым любимым мною художником (я особенно имею в виду его, к сожалению, не слишком популярное у искусствоведов позднее творчество, множество иллюстраций к которому я потом нашёл на страницах «Гебдомероса»). В свою очередь, его брат Андреа – писатель, художник и композитор, который известен под псевдонимом Альберто Савинио, со временем сделался одним из самых важных для меня авторов – хотя я, увы, знаю его сочинения только в переводе на русский и на французский языки. По-моему, Андре Бретон совершенно справедливо отвёл братьям Де Кирико место основоположников духа и мифологии современности в искусстве (характерно, что он сделал такое заявление уже в те времена, когда его с ними отношения заставляли желать лучшего)… Впрочем, мне не хотелось бы сейчас говорить об этом подробнее. Я хочу только объяснить, что заставило меня разыскивать книгу «Гебдомерос», которую я, наконец, получил с помощью моего дорогого друга Тома Эпстайна. Это было второе издание 1964 года; в рецензии на него Андре Пьейр де Мандиарг назвал «Гебдомерос» лучшим литературным произведением, которое когда-либо написал художник. Вместе с тем, у меня были основания считать, что к девяностым годам эта книга стала представлять собой букинистический раритет, о котором нет смысла разговаривать с издателями, тем более – русскими. Я привык чувствовать себя одиноким даже в своей любви к прославленной живописи Де Кирико, о которой, к моему непрестанному удивлению, даже вроде бы художественно образованные люди имеют здесь самое расхожее и приблизительное представление. Это не удивительно, потому что мне трудно вспомнить хотя бы одно серьёзное исследование о художнике, широко опубликованное на русском языке. Хотя Джорджо Де Кирико – это пристрастие по крайней мере двух таких выдающихся фигур современной русской эстетической мысли, как Виктор Мизиано и Иван Чечот. Я был на блестящей лекции о Де Кирико, которую Чечот читал в Центре современного искусства Сороса; но сомневаюсь, что эта лекция (увы, как и многие другие труды Ивана Дмитриевича) существует в литературном виде. Что же касается Мизиано, то он когда-то посвятил Джорджо Де Кирико свою диссертацию; насколько я знаю, в своё время ему очень хотелось перевести «Гебдомероса», но он не смог найти эту книгу, может быть, поскольку он считал, что Де Кирико написал её на родном, итальянском, языке. Моё собственное стремление перевести прозу Джорджо Де Кирико на русский получило поддержку в виде новенького американского издания «Гебдомероса», которое я обнаружил в книжном магазине в Хельсинки. Его обложку украшало более чем увесистое в литературе имя Джона Эшбери – кроме всего прочего, знатока и популяризатора замечательных имён французской литературы XX века (которому англоязычные читатели обязаны, кстати, сборником избранных сочинений Раймона Русселя). Это дало мне ещё один довод в разговорах, которые я начал вести с разными издателями почему-то так называемой элитарной литературы в Москве и в Петербурге и которые завершились, по крайней мере, тем, что я стал серьёзно работать над переводом.

Я был просто счастлив узнать, что у Мити возникло желание издать «Гебдомерос» Джорджо Де Кирико. Собственно, поскольку я теперь надеюсь на такое издание всего текста со всеми соответствующими комментариями, эти мои замечания к тем двум отрывкам, которые печатаются в журнале, имеют сугубо личный характер. Я достаточно люблю «Митин журнал» и уважаю его читателей, чтобы комкать те нужные слова, которые они теперь смогут прочесть в лучшем виде чуть позже. А тут я ещё только добавлю несколько фраз, которые необходимы для портрета Джорджо Де Кирико, присутствующего в двух фрагментах его книги.

Как Вы уже поняли, «Гебдомерос» – это достаточно пространное романтическое сочинение, которое трудно назвать (как это обычно делается) романом в строгом смысле этого слова. На рубеже XVIII и XIX веков его, безусловно, могли бы назвать поэмой. Уже то, что Де Кирико написал это произведение на французском языке, действительно вызывает ассоциации с французской литературой таких высоких дилетантов, как англичанин Уильям Бекфорд и поляк Ян Потоцкий. Очень вероятно, что это сознательная ассоциация автора, потому что Джорджо Де Кирико строго придерживался принципов того, как выразился Жюльен Грак о Шатобриане, царственного пути, который создаёт преемственную связь между истоками романтизма и великими отречёнными XX века. В своих воспоминаниях он часто подчёркивает, что его склад соответствовал меланхолическому типу личности романтика, с его культом аристократизма, с желчностью, переходящей в острые приступы желудочной боли, со стремлением к замкнутости (в старости Де Кирико стал затворником, почти что в бездействии). В свою очередь, такие поклонники его раннего творчества, как сюрреалисты, всячески подчёркивали интерес и природную склонность Де Кирико к своего рода ясновидению и даже к видению духов. Во всяком случае, мистический ум гармонировал у него с сардоническим холодным рассудком. К тому же для Джорджо Де Кирико имело очень большое значение, что он родился в Фессалии, которая в Древней Греции считалась средоточием колдовства. На страницах «Гебдомероса» можно увидеть силуэты родного города братьев Де Кирико, порта Волос, где служил инженером их отец – итальянец, женившийся на гречанке. Своей земной и духовной родиной Джорджо Де Кирико, который в детстве играл с братом в героев древности, считал именно Грецию. Что же касается Италии, то её восприятие было связано у Де Кирико, который учился в Германии, во многом даже с немецким художественным творчеством Бёклина и Клингера и с мыслью Ницше и Вейнингера (люди, которые знали Де Кирико, находили в «Гебдомеросе» множество скрытых аллюзий из книги «Пол и характер».

Я думаю, что этого пока достаточно100.

Дорогой Аркадий,

Благодарю Вас за письмо, каким бы оно ни было по своей «трудности», – а оно гораздо проще и лучше, чем я ожидал, – за ним можно угадать черты, хоть и неясные, писавшего его: хотя бы что-то общечеловеческое, расплывающееся… Я же писал не столько автору прочитанных стихов, сколько тому, каким Вы могли бы быть в моём представлении, и пока, мне кажется, не ошибся. Но об этом лишнее, наверное, писать. А что до моей серьёзности, – увы! – как бы мне хотелось, чтобы Вы были правы, – как бы хотелось, чтобы она не состояла из одних эмоций и последующего осмысления их… А интонации моего письма, вероятно, от того очень неудобного положения, в котором я писал его, присев на скамейку в невесть каком петрозаводском дворике – и сразу же отправил с глаз долой.