Я так за эти дни и не избавился от подозрения, на которое меня наводит этот город. Ну, если говорить о вольнице… Я даже не нашёл тут особого места, куда присесть или где прохаживаться. Культурный досуг исчерпывается здесь кинотеатрами на каждом углу, библиотекой, где я обнаружил неожиданную толпу народа, и музеем местного художника, фамилию которого я позабыл, поскольку решил оставить этот кусочек на самый крайний случай. Нет, всюду жизнь, да и не в этом дело. Это слишком бедная, Катя, и запертая жизнь. Я не совсем о деньгах. Между прочим, где-то здесь у речушки и в порту, куда протекает нефть, происходят очень даже большие деньги. Но всё это не настолько впитывается в город, чтобы облегчить воздух. Здесь вездешняя русская нищета, и цены на базаре даже выше петербургских. Разве что метро нет, и особых соблазнов тоже. Но я уже умудрился здесь выбросить по разным причинам около 50-ти долларов, и в ужасе осознаю, что это ещё не всё. Ужас в том, что на хлебе и табаке тут не просидишь, и в моём положении придётся держать фасон, а как тут и где удержишься. Я не самоубийца, чтобы заводить здесь высокие взаимоотношения, и не чувствую никаких к тому же практических резонов, а откуда тут взяться лёгкости… Это ведь, Катя, не Крым с его нудистскими пляжами, гомосятниками и жаждой основать собственное хохляцкое Гоа. А Кавказ. До местной столицы, Сочи, ехать часа три, и три поезда в день. Но это в другой раз и отдельная повесть. Ну, а пока я пробую разобраться, в чём же все эти сгустившиеся вокруг меня неприятности.

Я поселился высоко в деревне, которая карабкается по одному из холмов над Туапсе; очень крутая извилистая тропа, по которой шляются люди, машины, псы и коровы, идёт к вершине мимо тесно слепившихся домов. Далеко внизу, через пару других холмов, видно море; городок, до которого редко по шоссе где-то там ходит автобус, а так добираться пешком больше часу, весь как на ладони. Это армянская деревня, и мой хозяин здесь едва ли не один русский. Мне отвели две комнаты во втором этаже. Зверей тут – в общем-то, добрая громадная чёрная собака, один из родителей которой был немецкой овчаркой, она сторожит и бегает по саду. Ещё серый кот, который всех сторонится, и я его понимаю. Собака Шериф очень хочет со мной дружить, и когда мне не удаётся его избегнуть, прыгает мне на плечи и покусывает; а впрочем, это самый добрый зверь из всех, которых я наблюдаю, когда карабкаюсь домой вверх по тропе. Т. е. я должен признаться, что у меня ещё духа не хватало возвращаться домой пешком, я брал в городе такси. Вы можете смеяться, Катя, но попробуйте продраться наверх по почти горной деревушке, расталкивая армян, их собак и коров.

Мой хозяин, и хозяин первого в городе кооператива, был однокашником Настиного папы. Дом тут неплохой и просторный, и со всеми почти удобствами, но совсем не обжитый за много лет, как будто в него только въехали или собираются выезжать. Хозяева наведываются почти каждый день, даром – лето, но всякий раз это очень трудный разговор. Я всякий раз не понимаю, чего ожидать от этих резких отрывистых людей с очень осторожными глазами, от которых, по их русскому обычаю, совершенно нельзя обособиться, но ведь и вместе никак: всякое слово, жест или след тут же взвешиваются и учитываются по какому-то разряду, заносятся в счёт, разбираться в котором у меня, признаюсь Вам, нет никакого желания. Здесь тоже висит какая-то подозрительность, которой нетрудно заразиться… Видите, Катя, Вам может показаться очень странным, что это я пишу, но когда приезжаешь не загорать неделю-другую, а жить надолго, всё представляется в совсем другом свете, и когда проходишь эти холмы, эти деревни, которые мы сегодня с Настей пересекали по дороге к морю, испытываешь очень тревожное напряжение, будто ждёшь удара. Впрочем, я уже к первому здесь полудню понял, что Туапсе для меня будет – на ход ноги – и, увы, не ошибся, хоть хотелось.

Я уезжаю, как только смогу, поскольку дал себе слово осмотреться, как следует, написать Вам это письмо, и ещё начать кое-что из работы. Ну вот, я осмотрелся, с грехом пополам тяну лямку со своим Лоренсом Дарреллом, и теперь вот написал это письмо. Теперь можно отправляться, как только я подгадаю здесь своего хозяина, чтобы он с утра подбросил меня с моим баулом на вокзал. Я послал письмо друзьям Милениных родителей, которые живут под, то есть над Адлером, и они вроде смогут и приютить меня – и провести за линию, в Пицунду, где раньше жили. А там я, может, разыщу своего друга. Во всяком случае, впереди ещё множество чего. Хотя радуюсь ли я этому множеству? Скорее, всё никак, всё как-нибудь. Ещё неделю-другую я всегда смогу вернуться в Петербург, но я лучше пойду поцелую собаку там, во дворе, чем вернусь вот так. Так что в Адлер. Я Вам напишу оттуда, когда разберусь, и, может быть, у меня даже появится адрес. Посмотрим. И я всё-таки уже скучаю, вот ведь. Передавайте от меня приветы и поцелуи Белле, Вове, Андрюше… Если повстречаете Вову, то передайте ему, что Чёрное море совсем уже и не «чёрное», потому что приобрело расцветку такого любимого им камуфляжа, и это очень красиво – камуфляж с лазоревой искрой. А Белле просто скажите, что я её люблю. Я и Вас очень люблю, Катя, и целую.

2.06.97 г.

Милая Катенька, я совершенно умираю от усталости и сижу, прихлёбывая какую-то сладкую водку, чтобы собраться и описать Вам свои приключения. Я вроде бы совсем недавно отправил Вам своё последнее письмо, а уже сколько всего. Вы, думаю, помните, что я писал Вам накануне отъезда. И вот что было.

Я выбрался из своего доброго домика ещё засветло и под горку едва дотащился со своим баулом до самой дороги, хотя и так почти опоздал на поезд. Ну и очень скоро я уже ехал по курортной линии, поглядывая то на Каспийское море, которое билось о волнорезы внизу, то на разномастные деревеньки и дачи, которые выглядывали из расселин между холмами с другой стороны. По вагону проходили гармонисты, монашки и тётки с пирожками, иногда забавно наталкиваясь друг на друга. По дороге не было ничего забавного, кроме Сочи.

В Сочи всё дышит полегче и повольготнее, чем в портовом Туапсе, потому что преступная столица края всё-таки. Я даже огорчился, прочитав на перроне кафе газеты, на сколько праздников опоздал. Только что завершился фестиваль пива, а вчера было выступление балета Михайловского. Я бы дорого дал, чтобы посмотреть на публику. А так всё вокруг беготливо и даже вполне столично. Пока я обедал в грузинской харчевне «Три Журавля», меня надоумило пойти в художественный музей. Забрёл на вернисаж местного авангарда. Во время всеобщего ликования я подошёл к здешнему поэту-радикалу, который открывал выставку, и представился заезжим сотрудником петроградского ГЦСИ: умри, Захар! Меня очень приятно напоили водкой, и вечер мило продолжался в музейном кафе, но господа как-то затушевались, стеснялись, и вообще было видно, что сегодня чересчур большой праздник, потому что художники бросались на женщин и на какую-то, подозреваю, пару меценатов как голодные волки. Всё так, ничего себе. Лучше всего дендрарий, и скорее всего потому, что я хорошо помню его с детства, а так было очень тепло и уютно гулять по всей здешней австралии, азии и америкам; возле розария меня поймали лотерейщики, но я удачно сбежал.