по выходе на работу, и в моменты обеденных перерывов.

Напугавшись колбасных затруднений, самолично Прохор Матвеевич с неприсущей ему торопливостью иногда запугивал оными других. Проходя мимо продуктовых магазинов, осаждаемых вереницами людей, ожидавших соответствующей очереди, Прохор Матвеевич произносил:

— Ага!

В обилии русских наречий магическое слово имеет троякое значение: оно в зависимости от произношения означает и согласие, и одобрение, и сомнение. Проходя мимо продуктовых магазинов, Прохор Матвеевич этим словом явно выражал сомнение, так как затруднение носило всеобъемлющий характер.

На фабрике кожевенных ходовых изделий, подведомственной Прохору Матвеевичу, не оказалось достаточных запасов обуви, несмотря на то, что производство было значительно расширено. Люди стояли в очереди за обувью, равно как и за колбасой, и Прохор Матвеевич немало удивлялся тому, зачем потребовались человеку из деревни кожевенные изделия, когда его прежний ходовой инвентарь изготовлялся из лык.

На городской фабрике пищи готовили меню из украинского борща, а в качестве второго жарились котлеты с густым соусом, рубились бефстрогановы и томатом заливался гуляш…

Сотни огромных бычьих туш пожирала ежедневно фабрика пищи, питая тех, кто недавно истреблял картофель в мундире, запивая его густым квасом, шибающим крепким запахом в нос.

— Слопает нас деревня, с потрохами сожрет! — утверждал Прохор Матвеевич.

Егор Петрович Бричкин, посещавший Прохора Матвеевича по вечерам, соглашаясь с этим, в свою очередь подтверждал, что и город так же пожирает деревню на корню, и, таким образом, люди в скором времени уподобятся крысам, поедающим друг друга, при отсутствии соответствующих запасов питательных злаков.

Но рецептура подобного рода составлялась ими не для себя лично: они полагали, что после значительного отлива жизнь деревни войдет в собственные отлогие берега и личность Егора Петровича будет снова иметь отличительную отменность.

В городе же, взявшем непомерные темпы, по-прежнему водворится покой, и в низинах Талый-Отстегайска снова будет добываться питьевая вода.

Проходя по городским улицам, Прохор Матвеевич сокрушался сиротливостью внешнего вида предприятий, подведомственных ему. Он хотел, чтобы мнимый Комбинат общественного благоустройства и одинокие ручейки слились в общее море, дающее удобство людям, стремящимся к комфорту и уюту,

Но строился металлургический гигант, поглощающий мелкие предприятия металлических изделий, как тощие библейские коровы поглотили коров тучных. Прохор Матвеевич даже обрадовался этому определению, так как тощие коровы, поглотив тучных, сами оставались худосочными. Соков не понимал, что тучность есть вид ожирения, порождающего одышку, а одышка главным образом способствует сердечным перебоям современного капиталистического строя.

Металлургический гигант имел намерение быть стройным, и его пропускная способность должна была пожирать руду и уголь, превращая таковые в железо и сталь, в орудия прочного социалистического производства.

Здание партийного комитета стояло на прежнем месте, но Прохор Матвеевич неким образом стал сторониться оного.

Там не однажды метким словом истреблялась его хозяйственная установка на свертывание темпов, и он, затаив особые помыслы при себе, не высказывал вслух дальнейших соображений.

На князьке крыши парткомовского здания развевался повседневно красный флаг, и Прохор Матвеевич не раз спрашивал самого себя: от этого ли места берет свое начало генеральная линия?

Ему казалось, что по той линии идет груженый состав поезда мимо людской обветшалости. Поезд, по его мнению, взявший ускоренный ход, если и не затормозит движения, то все равно остановится где-либо в отдаленном тупике.

Тогда в пространстве образуется покой, и люди прибегнут к постепенному методу социалистического оперения.

Он не примечал, что большевистское движение происходит по спирали: оно, ускоряя ход вперед, закрепляется позади.

Прохор Матвеевич полагал, что своей обособленной тропой он бредет в то же место, на отдаленный социалистический пункт, однако туда он хочет прибыть с собственным багажом, с домашним никелированным самоваром — изделием тульских мастеров.

Егор Петрович утверждал, что и он, Бричкин, бредет в тот мир по единой с Прохором Матвеевичем тропе, но он тоже побредет туда, захватив с собою родовое поместье. Егор Петрович утверждал, что звон соборного колокола пробуждает в нем всего лишь чувство отошедших веков, когда брага потреблялась ковшом и всякая мера определялась на глаз.

Колокольный звон будто бы и в Прохоре Матвеевиче пробуждал юность, дремавшую в свое время и якобы пробудившуюся в зрелом возрасте.

Чем же, собственно говоря, тревожила его минувшая юность? Тихим потоком дней, начинавшихся от восхода солнца и заканчивавшихся ее закатом: задорная юность прошла мимо Прохора Матвеевича, ибо еще в начале детства он мыслил по-взрослому.

— Куда так торопятся люди! — восклицал Прохор Матвеевич, когда даже и дети ускоренной походкой обгоняли его на путях медленного следования.

Когда Прохора Матвеевича обгоняли стройные колонны пионеров, то он плакал от умиления, устремляясь на барабан.

— Гляди! Гляди! — толкал он под бок собственную супругу.

— Что же смотреть-то, Проша? — недоумевала Клавдия Гавриловна.

— Работают палочки!..

Оказывается, Прохор Матвеевич наблюдал за проворством барабанных палочек, падающих на кожевенный сырец барабана, и только их движение приводило его в восторг…

…Незначительный круг друзей Прохора Матвеевича незаметно суживался, и только два человека часто посещали его — это Егор Петрович Бричкин и старый приятель Прохора Матвеевича — Павел Рукавицын.

По летам Рукавицын был несколько моложе Прохора Матвеевича, но он постоянно подчинял волю последнего собственному своеволию.

— Дай, дружок, папиросу! — произносил Рукавицын, переступая порог соковской квартиры.

Будучи курильщиком-любителем, Прохор Матвеевич потреблял папиросы высшего качества, как увеличивающие долгое время курки и дающие особо приятный запах.

Он зато каждую папиросу тянул не спеша, и дым, испускавшийся тонкой нитью, вьющийся в колечках, ласкал его взор. Обожая папиросы высшего качества, он с особой важностью открывал коробку перед носом Рукавицына.

— Фу, какая дрянь! — негодовал Рукавицын, подтягивая за пояс брюки, сползавшие с его худосочной талии.

Прохор Матвеевич хлопал часто ресницами и неуклюже прятал коробку с папиросами в карман. По последнее его действие парализовывалось возгласом Рукавицына:

— Стой, браток, не прячь папиросы! Твои хоть и дрянные, а у меня никаких…

Рукавицын брал из дрожащих рук Прохора Матвеевича коробку и по три папиросы закладывал за каждое ухо.

— Это, братишка, я про запас, — сообщал он. В дальнейшем Рукавицын садился за стол, поедал все явственное наличие, подаваемое досужими руками Клавдии Гавриловны, и выпивал значительные винные запасы, хранимые в соковском доме.

— Оторвался ты от нас, Прохор, — упрекал Рукавицын, — по научной части пошел, вот и размяк.

Научная часть, по мнению Рукавицына, заключалась в административной должности Прохора Матвеевича, и сам Рукавицын считал себя в этом деле обойденным.

— Ты пойми, Прохор, что хранится в этой коробке, — тыкая себя пальцем в лоб, говорил Рукавицын. — Тут, друг, хрусталь и мелкие крупицы золота…

Прохор Матвеевич подтверждал, что в рукавицынской голове в полном наличии ясный административный ум, и рекомендовал ему перестать пить.

— Ах, вот что! Пить