Марк пожалел, что лично он пока что не продлил род собственных предков, и ему представилось сухое и строгое лицо жены: его обдавало холодом будто бы от прикосновения ее руки. Марку представилась Галина Павловна лежащей на больничной койке и вздрагивающей от предстоящей боли. А ведь физические муки от естества, по мнению Марка, должны бы умиротворять душевное состояние больной.

Колонны постепенно продолжали шествовать к месту торжества, и Марк на ходу заметил плотную фигуру Прохора Матвеевича, медленно шедшего на фланге и осматривающего проходящие ряды.

Соков отделялся от рядов, и Марк догадался, что он ищет глазами его. Марк хотел громко воскликнуть: «Прохор!», — но от выкрика воздержался.

В этот момент передние ряды приостановились, а задние толкнулись, напором отбросив сердцевину, где шел Марк, на значительном расстоянии. Прохор Матвеевич, по первоначальности заметивший Марка, уж больше не мог обнаружить последнего взором: толпа оттолкнула Марка далеко, и Прохор Матвеевич только теперь догадался, какая между ними залегла пропасть. И все же Соков шел на отшибе, неся свою обособленность даже на пути следования к торжеству.

Правда, на лице Прохора Матвеевича было написано собственное торжество: его супруга разрешилась от бремени, воспроизведя на свет живое существо, при блаженной улыбке.

Прохор Матвеевич только что перед уходом держал у себя на руках младенца, весившего свыше шести килограммов, но еще жмурившего глаза от того, что слипались веки.

Прохор Матвеевич рассматривал младенца, чтобы определить, по какой линии родства имеется его внешнее сходство.

У Прохора Матвеевича, шедшего около колонн, не происходило внутренней борьбы: он только был удивлен словом «темпы», так как начало построения металлургического гиганта совпало с зачатием Клавдии Гавриловны, а торжественное открытие этого предприятия совпадало с ее родами.

— Да, это темпы! — потихоньку произнес Прохор Матвеевич, но напугался того, что на этот раз он их одобрил.

Повторяя беспрестанно слово «темпы» Прохор Матвеевич дожидался, однако, что еще из этого может получиться. Егор Петрович Бричкин, часто посещавший его, рассказывал, что в одном селе проживал мужик, думавший всю жизнь о том, попрет ли баню паром, если под нее подвести колеса? Мужик подвел колеса к бане и умер от потуги, а баня все равно с места не двинулась.

Обозревая стройные корпуса металлургического гиганта, Прохор Матвеевич где-то в глубоких тайниках держал помысел, что с гигантом может случиться то, что случилось с баней того мужика…

Ему вновь пришел в голову проект инженера Дробина о построении Комбината общественного благоустройства, и от этой одной мысли Прохору Матвеевичу показалось, что одичавшие сердца одиночных людей от его помыслов сразу утеплились. Если бы Комбинат общественного благоустройства упрочился на земле, то он готов бы был дать имя новорожденному сыну вместо Ивана — Комбинат.

Но большевики оказались холодны, и предметам удобства предпочли по первоначальности железо и сталь.

…Людское движение закончилось, и люди остановились на обширной площади гиганта, покрытой асфальтом. Величавое сооружение будто бы приветствовало пришедших с самонадеянным и самоуверенным видом.

Корпуса были массивны и строги в сочетании соединенного бетона и железа. Стекла громадных окон были прозрачны, и отшлифованные части покойных машин улыбались навстречу струящимся солнечным лучам. Машины непоколебимо безмолвствовали, чтобы слегка вздрогнуть, а затем зарокотать многочисленным количеством механизмов. Люди ждали действия машин.

На верху одного из корпусов, на упроченном мостике, от которого начинался подвесной рельсовый путь для воздушных вагонеток, стояла группа молодых людей — инженеров, механиков, отдавших большевистскому делу первоначальные научные навыки. Среди них был инженер, отличительный по летам и внешности, но никто не знал его настоящего имени. Это был инженер-американец, отдавший большевистскому делу собственные знания, но не желавший, чтобы имя его всеми произносилось: после полного оборудования он все же собирался отбыть к себе на родину.

Пространство оглушилось рукоплесканием, и люди приветствовали появление на социалистическом возвышении безымянного американского инженера. Он продолжал стоять на вершине и, выкурив трубку, выбил из нее пепел о чугунные надолбы мостика. Положив трубку в карман, безымянный инженер внезапно исчез, будто бы провалился на месте, но на самом деле он мгновенно опустился на специальном лифте.

С его исчезновением на главном корпусе гиганта появилась огненная электрическая надпись с краткими словами: «Внимание! Демонстрация начинается».

…Заклокотали машины, и вздрогнула земля: внутри корпусов стало прозрачно, так как были пущены в ход все силы вольтовых напряжений, и сотни громадных прожекторов заливали пространство бесперебойностью световых эффектов.

Отшлифованные части машин вначале промелькнули перед глазами зрителей, а затем исчезли в быстроте хода. Стонала земля, дрожал воздух, и напрягались корпуса.

Рокотали машины, стонала земля. На обширной площади металлургического гиганта стояли люди, наблюдавшие за ходом отшлифованных частей машин. Часы казались мигом, но этот миг запечатлевался как вечность. С большого конвейера сходили стальные предметы, ползущие в цеховые ворота гусеничным ходом.

Стонала земля, ибо обильно сочилась она от неудовлетворенности. Гусеничным ходом ползла сталь, чтобы обильным плодородием насытить стонавшую землю: на социалистической земле железо и сталь принесут свое плодородное обилие!

Апрель — ноябрь 1930 г.

Москва

Любовь постороннего человека

Из романа «Резиденция свободомыслящих»

В семье Тыновых не установилось прочного лада: над «пустой» головой Степана Фомича возымели перевес «золотые» руки, и Мавра Семеновна преждевременно решила, будто бы у мужа «пустая» голова наполнилась разумом.

Степан Фомич, постигнув в полной мере мастерство по устройству ходовых лаптей, прекратил работу на второй паре, оказавшись, таким образом, терпеливее царя Петра: вольнодумный царь, превзойдя технику по сооружению утепленных мореходов, завершил вольное ремесло плетением лаптей. Однако, он не сплел и одного лаптя, оставив в подошве воткнутым кочедык.

Степан Фомич, подковыривая крученым мочением лапоть, подумал о сем случае и решил: «Могут был духом и телом царь, но мало терпелив: кораблями исследил моря и реки, а на подошве лаптя остановился на последу».

От неожиданного заключения на голове Степана Фомича приподнялись волосы и его крупный лоб подернулся десятком морщин: он в первый раз усомнился в прочитанном им тексте с исчерпывающим смыслом[9].

«Человек, написавший тот текст, проложил большой грунтовой тракт, — подумал Степан Фомич. — А пройдет ли тот самый человек по лесной тропинке, не заплутавшись на полупути?»

На этот раз Степан Фомич потерял обычное присутствие ровного покоя: он с сердцем отбросил только что законченный лапоть в сторону, охладев навсегда к этому ремеслу. А ведь два дня тому назад Степан Фомич пришел к поспешному выводу, что устройство лаптей не есть простое ремесло, а высшее художественное творчество, — лапоть не увязывается, но имеет квадратные узлы; не шьется, однако повсеместно преобладают швы; подошва не накладывается и не прибивается, но