Л. Гинзбург ([Гинзбург, 2001], с. 1080): «Несправедливое отношение к Сергею Ивановичу, к сожалению, касалось и науки и имело место со стороны некоторых физиков. Наиболее яркий пример – письмо[464] П. Л. Капицы Резерфорду в 1936 г., посланное в Англию не по почте, а переданное Резерфорду лично женой П. Л. Капицы. ‹…› как мне сообщил С. П. Капица, его отец в конце жизни Сергея Ивановича решительно изменил мнение о нем и, вероятно, пожалел об упомянутом письме. ‹…› Сергей Иванович не знал, конечно, об упомянутом письме П. Л. Капицы, но ему было известно о резко отрицательном отношении Капицы к себе и даже, возможно, о каких-то оскорблениях. ‹…› Когда П. Л. Капица был в опале и работал на даче (в „хате-лаборатории“, как тогда говорили), он обратился в Отдел снабжения АН СССР с просьбой предоставить ему какие-то материалы и простые приборы, но получил хамский отказ. В ответ на жалобу П. Л. Капицы Президент АН Сергей Иванович Вавилов не только поставил на место грубиянов и приказал доставить на Николину Гору требуемое оборудование, но и сам приехал к Капице, видимо, с извинением». На вопрос: «Почему Вы сделали этот широкий жест? Ведь он прежде так ругал Вас?» – Вавилов ответил: «Благородный поступок и вежливость в этом случае и есть месть интеллигентного человека» ([Захарченя, 1995], с. 40). Можно также предположить, что Вавилов очень завидовал опале Капицы. «Хата-лаборатория» Капицы по сути была той самой желанной «dumpfes Mauerloch» Фауста, о которой Вавилов писал так много в ранних дневниках и о которой постоянно грезил в поздних, мечтая об уходе со всех своих административных постов и об уединении в лаборатории. «…хотелось бы последние годы жизни спокойно провести в маленькой лаборатории, за книгами, приборами со своими мыслями. Я и вселенная» (15 октября 1944).

Эпизод с Капицей показателен, но не исключителен. Вавилов подобным образом помогал многим ученым – писал и подписывал ходатайства об арестованных, предоставлял работу в Академии наук вернувшимся из заключения. «Об отзывчивости Сергея Ивановича ходили легенды» ([Бонч-Бруевич, 2001], с. 1090).

Вавилов: «Странное дело „статистическое милосердие, человеколюбие, филантропия“, т. е. пожалеть, любить помочь не Ивану Ивановичу, а человеку вообще, статистически среднему человеку. Это уже не милосердие, а совершенно беспримесный расчет. А между тем это – стиль эпохи» (27 июля 1942).

«Вавилов был доброжелательным человеком, в личном общении – мягким и добрым. Он, в качестве депутата Верховного Совета СССР, очень много общался с избирателями, приезжавшими к нему с жалобами и просьбами. ‹…› У него в столе лежали заготовленные заранее конверты с деньгами (из его президентской зарплаты), и он, не имея в большинстве случаев реальной возможности помочь несчастным людям иначе, давал многим эти деньги. Это стало известно, и ему пытались это запретить» ([Сахаров, 1996], с. 116).

При этом Вавилов продолжал философствовать о том, что окружающие «глупо-эгоистичны, трусливы, подлы», и вновь и вновь цитировал в дневнике пушкинский афоризм «Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей» (2 июля 1948, 26 июня 1949 и 13 мая 1950). Он вполне осознавал свою «теоретическую» мизантропию. «…грустная мизантропия, из которой хотелось бы вырваться, пока – человек» (5 декабря 1947). Еще в молодости он пытался ее анализировать. «…я „не уважаю“ ни одного живущего человека, хотя преклоняюсь перед умершими. Я вовсе не пророк и не адвокат этого моего „индивидуализма“, он-то и есть моя страшнейшая язва, из него-то и вытекают мои иногда почти фатальные неудачи. ‹…› чувствовать себя островом среди океана, штука весьма неприятная» (3 апреля 1911). «„Жить для других“ – вот от чего теперь не спасешься. Если жить, то для других, а если для себя, то остается только умирать» (18 сентября 1915). «…Бог знает, для кого и чего живу. Ни для людей – их не люблю, ни для Бога, его не знаю, но и не для себя. Для кого же?» (1 октября 1916). Приходилось сооружать хитроумные конструкции для разрешения противоречий. «Искусство жизни в том, чтобы, думая, что живешь для себя, – жить для других, или наоборот, живя как будто для других, жить только для себя. Изолироваться нельзя. Исход тогда один – смерть» (27 января 1916). Эти же «идеи» никуда не исчезли в годы поздних дневников. «Нужна полная переделка психологии сознательного человека в сторону какого-то гармонического диалектического соединения преимуществ эгоизма и индивидуализма с явно коллективным предназначением» (11 апреля 1940). Сознание – «обман, как будто для себя, а на самом деле для семьи, общества, Земли, вселенной» (3 января 1945).

Философский идеализм

Так называемый «основной вопрос философии», канонизированный в СССР в формулировке «Что первично, материя или сознание?», не мог не вызвать замешательства у физика, сфокусировавшего внимание на сознании.

В противоречивом отношении Вавилова к идеализму, как и в его отношении к людям, ясно прорисовываются три фактически независимых друг от друга «уровня»: рациональный (в свою очередь расходящийся на два – «за» и «против»), эмоционально-метафорический и уровень реальных поступков, стиля жизни.

Рациональный уровень – так же как и в ситуации с одновременной и утратой, и гипертрофией «Я» – двоится: философские высказывания Вавилова об идеализме постоянно противоречат друг другу. В основном это все-таки осуждение идеализма, хотя встречаются и аргументы в его пользу. В официальных, опубликованных философствованиях, разумеется, идеализм однозначно отвергается. «Философский идеализм» в СССР был если не составом преступления, то уж точно чем-то позорным и неприличным, под стать «поповщине». «В „Правду“ пишут письма по поводу моего „идеализма“», – жаловался Вавилов в дневнике 6 мая 1947 г. В философской статье ([Вавилов, 1938], с. 32) он писал: «Следует покаяться, что советские физики иной раз незаметно для себя попадают в идеалистические тенета». Но в неофициальных философствованиях Вавилов чувствовал себя свободнее.

Декларируя материализм, ужасаясь ему, Вавилов не мог не размышлять и о его противоположности. Одну лишь неприязнь к материализму, очевидно, нельзя принимать в качестве аргумента в пользу идеализма. Но страдая от собственного материализма, созерцая «…траурный материалистический флер надо всем», Вавилов волей-неволей в материализме сомневался, думал об альтернативах. Некие прочитанные пьесы, к примеру, вдруг оказывались в «…удивительном резонансе с тем, чем volens nolens[465] занята голова: „игра“ и „действительность“, „сон“ и „явь“» (19 февраля 1950).

Идеи, которые можно при желании отнести к «идеалистическим», встречаются, разумеется, в ранних дневниках эпохи «борьбы за научное мировоззрение», попыток уйти «от фанфар солипсизма и эстетизма» (1 января 1914). Некоторые примеры: «…умру, быть может, совсем, а может и нет, и на этот счет у меня есть сомнения» (23 сентября 1909). «…время есть функция сознания, психики, не в том смысле,