Так уютно и легко

Снова будут снег и вьюги

Снова будет бодрый труд

Не мечтаю я об юге

Веселей за книжкой тут

В книге счастье, в жизни – горе

Для чего же в горе жить

И не лучше ль в книжном море

Жизнь живую утопить.

31 мая 1915

Книги

Будет некогда день, вернусь я к пенатам

             родимым,

В дряхлый мой мезонин, к книгам

             милым моим.

Сумрак тихий слетит, засвечу одинокую

             лампу,

В книгах навек потону, прошлого

             сгладится след.

Вы оживете опять шкафы молчаливые,

             полки,

Пыль я с книг отряхну, забвения

             сброшу печать.

С вами буду я жить и вас до конца

             не покину

Книги – одни, только вы – верные

             вечно друзья.

Старый Вольтер, ты стоишь,

             никто тебя верно не тронул.

Гаусс, Ньютон и Бойль – как

             зачарованы спят.

Там, на столе разрослись

             стопою тяжелой журналы.

Ждете меня? Я приду, вас ото

             сна разбужу.

Жизнь одна нам дана, мы лишь

             вместе жить можем.

Я мертвею без вас – мертвеете

             вы без меня.

Без книг (такое случалось с молодым Вавиловым в армии) он изнывал и страдал.

8 августа 1914

Книги – как мне вас жаль, и как по вас я тоскую

Строгие полок ряды, вновь я увижу ли вас

‹…›

Книги, вас я люблю, людей вы умнее намного

Мирны, бесшумны всегда и как кинжалы – остры

«Книги, милые книги, сколько вас там у меня и как хорошо и спокойно там среди вашего кладбища» (31 октября 1914). «Нет книг. ‹…› Без книг – это самая скверная трагедия. Книги – молчаливые собеседники, вы спасали меня всегда и ото всего. Будь что будет в жизни, вероятно, много скверного, но были бы книги со мной, и я погружусь в их целительную атмосферу. Я плохой „актер“ в жизни, даже совсем не хочу быть актером. Я только зритель. Но жизнь, сама по себе, она идет так медленно, изменения еле заметны. Смотреть на эти халупы, пыльную дорогу, пыльное небо. Нет, черт с нею, с жизнью. В книгах жизнь концентрированная, и там я настоящий зритель» (31 мая 1915). Чтение было для него способом скрыться от повседневности в воображаемый мир. «…безумие войны ‹…› Нет спасения, и даже к книгам, к созерцанию загорожена дорога» (21 августа 1915).

В увлечении «Фаустом» Гете также, разумеется, есть доля библиофильства.

14 марта 1915

Заветный том везде теперь со мной

Как Библии священные скрижали

Люблю его читать порой ночной

Когда все стоны жизни замолчали

И наступает царственный покой

«Faust по-прежнему выручает, странная книга, она как калейдоскоп, сколько не верти, все новые картины и мысли» (13 июня 1915).

Картины и мысли, вызываемые калейдоскопами-книгами, – в частности, о самих книгах, – охотно записывались в книгу-дневник. «Передо мною лежит старая, старая книжечка Contareni „De elementis ebrumque mixtionibus“[475] 1564 г. И самые странные мысли возникают у меня о ней. Что такое эта книга. Какая тайна зарыта в ней. ‹…› …меня охватывает благоговение, радость, я вижу этого чудака кардинала, хоть 350 лет и отделяют нас, нас соединила и объединила эта книжка. Но что же за сила в ней сидит, почему я все это понимаю, почему все вижу» (6 марта 1910). Вавилов сравнивал книги с «кристаллами духа»: «…кругом так хорошо, так многообещающе лежат книги – „кристаллы духа“…» (28 февраля 1910). «Книга – кристаллы духа, в ней зарыты все тайны души» (10 марта 1910). Спустя 40 лет – с «кристаллами мысли» и «кристаллами прошлого»: после смерти владельцев «снова потащатся книги прямыми и кривыми путями на толкучку, в книжные лавки. Во всяком случае, живут они много дольше хозяев. Странно: закристаллизовавшаяся мысль, которая существует только при наличии других. Я и все. Условность „я“. А что же у человека лучше книг? Ничего. Лучший Пушкин и Ньютон – конечно в книгах. Это: фракционированная тонкая перегонка клубка, хаоса мыслей. Книжное „бессмертие“. Хорошее бессмертие, понятное другим и приятное самому. Днем с Виктором ездили по книжным лавкам. Снова пыль, кристаллы прошлого. ‹…› Жизнь с книгами – странная жизнь, но реальная, настоящая, хотя и платоновская» (12 сентября 1948).

«Странная жизнь с книгами» затягивала. «…кругом горы книг…» (19 марта 1950). «…наваленные неразобранные книги…» (29 октября 1950). «…за занавесом книг клокочет Москва» (28 мая 1950).

Находящийся внутри этого занавеса мир – в отличие от внешнего мира – привлекал Вавилова.

Самого себя он порой отождествлял с героями литературных произведений.

В молодости – в годы «острой фаустомании» – неизбежным было сравнение с Фаустом. 8 октября 1914 г., например, разобрав открывающиеся перед Фаустом «три дороги: 1) Наука, 2) Магия, 3) Полная человеческая жизнь», Вавилов тут же пишет: «Третий путь Фауста „In Lebensfluthen, im Thatensturm“[476] – путь, в который брошен я». 22 марта 1915 г., испытав по бытовому поводу чувство отчаяния и впав в «самую черную меланхолию», Вавилов затем ретроспективно анализирует свое состояние и рассуждает, «что бы чувствовал» на его месте Фауст – выпил бы он яд? Даже фраза из «Фауста» «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» (на немецком), часто (например, 31 декабря 1911, 13 октября 1914, 25 апреля, 4 и 17 сентября 1915, 10 июня 1935, 17 августа 1945, 21 августа 1948) употребляемая Вавиловым в безобидном значении «Ах, как же хорошо!», иногда одновременно выступает и как сравнение самого себя с Фаустом. 12 марта 1915 г. Вавилов прямо пишет: «Будь я Фауст, я бы воскликнул сейчас весне „Verweile doch, du bist so schön“[477], и Мефистофель мог бы меня сцапать».

Есть и примеры отождествления себя с другими литературными персонажами. 6 октября 1912 г. Вавилов пишет: «Наконец-то нашел я и свое отражение, я – Пер-Гюнт»[478] – и рассуждает о возможной встрече со страшным Пуговичником. 27 октября 1915 г.: «…я не с меньшим удовольствием кричал „Эврика“, чем умирающий Balthasar van-Claes»[479]. 27 августа 1909 г. Вавилов написал: «…вижу свою путеводную звезду в чудном образе профессора Бержере»[480], спустя 30 лет, 6 апреля 1940 г.: «Я сам немного на Бержере похож».

Интересно, что в предыдущей записи от 4 апреля 1940 г. Вавилов писал: «Философия Бержере: жизнь на нашей планете есть „болезненное