явление, язва, словом что-то отвратительное, чего не бывает у здоровых и хорошо устроенных звезд“». Другой, более ранний пример описания своей философии через философию литературного героя: «Появилась у меня очень скверная философия. Все равно, всё пустяки, и все равно придется умереть. Заглушаю ее работой, книгами, шахматами, но в „пустые“ минуты она страшна. Философия пушкинского Мефистофеля» (28 октября 1916).

Книжный мир, в котором прятался Вавилов, имел свою топографию. Грубый набросок карты этого мира можно попытаться сделать, основываясь на частоте упоминания в дневнике писателей и на некоторых «окололитературных» записях самого Вавилова[481].

Если не считать Пушкина (о котором – как и о других поэтах – речь еще пойдет особо), на первом месте по частоте упоминаний в дневнике, разумеется, Гете и его «Фауст».

Формально на втором месте – около 60 упоминаний – Гоголь. Ему посвящены три большие записи в связи с торжествами по поводу 100-летия смерти писателя (21 марта, 26 и 29 апреля 1909 г.; первая из них – даже частично в стихах). Вавилов любил Гоголя за его ранние произведения: «Настоящий Гоголь – это Гоголь Майской ночи, Сорочинской ярмарки, а Гоголь Ревизора – уже фальшивый» (21 марта 1909). В сороковых годах Вавилов опять перечитывает именно раннего Гоголя.

За третье место (несколько десятков упоминаний) борются Лев Толстой и Достоевский.

Толстому – как и Гоголю – в дневнике посвящено несколько «мини-эссе». Толстой – просто гений. «Войну и мир» к 19 годам Вавилов прочел уже шесть раз (запись от 30 апреля 1910 г.), перечитывал и другие произведения («Анну Каренину» – несколько раз; «Казаков»). 8 ноября 1944 г. в эвакуации в Йошкар-Оле Вавилов записывает: «Перечел Д. О. Ю.[482] Толстого. ‹…› исключительность, гениальность и напряженность сознания, оставшаяся до конца жизни».

Достоевский упоминается чуть реже Толстого, но – иначе. «Наиболее сильное impression[483] за все время это „Записки из подполья“; странно как-то совпали они с моими мыслями за это время, и глубоко, думаю, понял я их» (8 февраля 1909). Отношение к Достоевскому более личное. Достоевский, конечно, тоже гений, и его произведения Вавилов тоже вновь и вновь перечитывал: «Подростка» («Прочел „Подростка“ (не знаю в который раз)» – 3 апреля 1942), «Бесов», «Преступление и наказание» («„Преступление и наказание“ не идет из головы. Это и „Фауст“, и великолепный детективный роман» – 18 августа 1942 г.). Но в отличие от толстовской образцово-показательной «гениальности вообще» гениальность Достоевского более конкретна, он – «психолог» (7 ноября 1910), причем дергает явно за те же струны человеческой души, которые пытается в себе настроить Вавилов. Знаменитая фраза из речи Ф. М. Достоевского о Пушкине «смирись, гордый человек» цитируется Вавиловым 15 июня 1941 г., 7 февраля 1943 г., 27 апреля 1947 г.: «…чем старше, тем яснее понимаю это „смирись, гордый человек“». Вавилов вполне осознавал свое внутреннее сходство с Достоевским и, похоже, – по меньшей мере в молодости, – оно ему даже нравилось. «Я из Достоевского или Hofmann’a, а об этом никто не подозревает» (12 декабря 1911).

Э. Т. А. Гофман (1776–1822) упоминается более 20 раз, он явно самый любимый из иностранных писателей (после Гете, разумеется). «К Гофману тянет, а вместе с тем это так нелепо. ‹…› Пока есть Гофманы, жить еще на свете можно» (14 июля 1940).

Явно небезразличен был Вавилов к А. Франсу (упоминает его почти так же часто, как Гофмана). Но отношение к нему резко колебалось: от принятия – «У Франса нахожу что-то свое, совсем близкое» (30 ноября 1915) – до ненависти (4 апреля 1940) – и обратно.

Из отечественных писателей часто упоминаются еще Д. С. Мережковский и В. В. Розанов (оба по 11 раз, из которых 10 – в ранних дневниках). В самой первой записи, 1 января 1909 г., Вавилов называет главным литературным событием прошедшего 1908 г. прочитанный сборник стихов Мережковского «Бог и черт». Благоговением перед Леонардо да Винчи, продлившимся всю жизнь, Вавилов, по всей видимости, также обязан роману Мережковского «Воскресшие боги. Леонардо да Винчи» из трилогии «Христос и Антихрист». Но зато через несколько лет Вавилов в Мережковском разочаровался, причем очень сильно («Какая-то касторка, а не книги» – 28 марта 1915 г.), а в Розанове – не настолько (даже перечитывал его в 1943 г.). Молодой Вавилов отыскивал в себе черты любимых писателей или их персонажей, и Розанов (дважды упомянутый в этой связи) стоит в одном ряду с Достоевским и Гофманом (трижды так упомянутыми): «…по своему характеру я чем-то родственен Достоевскому, Розанову и Бекфорду[484]» (27 мая 1912). «Я, как уже писал, немножко из Гофмана, Достоевского и Розанова» (31 декабря 1912).

Остальные писатели упоминаются реже, хотя иногда Вавилов особо выделял какие-то отдельные тронувшие его произведения. Так, например, большое впечатление произвели на Вавилова изданные в 1912–1915 гг. «Письма» А. П. Чехова, а также, позднее, его пьесы. «Раздирающая по безнадежности чеховская музыка „Трех сестер“. Если разглядеть – видны пропасти…» (20 июня 1945). О «Сирано де Бержераке» Э. Ростана (1868–1918) Вавилов написал 27 февраля 1915 г.: «…поистине великая это вещь! Трогательнее и красивее ничего не читал в жизни. Отныне Bergerac „моя“ книга, наряду с Фаустом, с Пушкиным».

По-видимому, из любви к «Сирано…» позднее был прочитан даже «плохенький французский роман» (30 августа 1945) «Д’ Артаньян против Сирано де Бержерака» П. Феваля (1816–1887). Помимо любимых писателей Вавилов, разумеется, читал и всех остальных: модных, подвернувшихся под руку, каких угодно – потреблял в больших дозах любую литературу от французских авантюрных романов до произведений советских писателей вроде А. Н. Толстого (1882–1945) и А. А. Фадеева (1901–1956) или таких неожиданных книг, как «дамский русско-итальянский роман» (19 июля 1949) «Мы – живые» А. Рэнд (1905–1982). Требовательность к уровню прочитываемых книг понизилась еще в молодости, в армии. «Читаю „Les fils de Judas“[485] Ponson du Terrail. Прелесть, хотя и глупо. И, пожалуй, талантливо» (28 декабря 1914). «В сущности ведь это почти счастье. Сижу сейчас один в комнате, курю, передо мной лежит только что прочитанный Ponson du Terrail. ‹…› „Les fils de Judas“ не читается, а глотается – в конце этого проглатывания, конечно, „ниц“[486] – это книжный шоколад, чай, что угодно. Это даже не Дюма, хотя и здесь столько французской gaiete[487], „шампанского“. Литература совсем в стиле „пустого места“. Боже мой! „Faust“ и „Les fils de Judas“! Тот врезается словно ножом, тяжел, иногда невыносимо скучен, но врезается, а этот – прочел и тю-тю, нет его. Спросить себя самого завтра о всех этих Tony, Alèa etc. – останется только легкий приятный дым. Купил себе еще P. du Terrail’ я. Что же делать?» (30 декабря 1914). Читая дю Террайля (автора более 200 приключенческих романов), Вавилов сам себе удивлялся: «Привык за войну к