поняли самого главного о мире и о себе самих. Три мировоззрения: примитивный материализм, религиозная схема, полностью проектирующая человеческие отношения на вселенную, и скептический агностицизм, отказ думать о мире, приводящий либо к безудержному опусканию на дно, либо к самоубийству. Другого, в сущности, не было, много только претензий и ярлыков других. // Но как же выпрыгнуть из этого непонимания? Или попытки выпрыгнуть все равно что стремление прыгнуть выше самого себя?» (5 мая 1941). «…никто ничего не знает. Это – последняя истина» (20 октября 1946). «Фиксировать выводы, „философию“ так трудно. Все это ускользает почти сразу же, как появляется. Агностицизм?» (27 октября 1946). «…ясен заколдованный круг попытки выпрыгнуть из себя самого. И остается покорный агностицизм: „мы люди темные“» (24 ноября 1946). «Кажется (по-видимому, это ошибка), что достигнута страшная рентгеновская ясность, что будто бы понял все, что понять можно. Вернее – агностицизм» (1 января 1947). «…агностицизм, невозможность Мюнхгаузену вытащить себя за косу из болота. Живи и дожидайся, что из этого выйдет. Все может быть» (12 октября 1947). «Выше себя не прыгнешь. Агностицизм» (5 декабря 1947). Размышляя о том, что «неискоренимый исконный материализм» «очевидно – упрощение», Вавилов не может предложить ничего взамен: «Мысли и чувства странные и малоприятные. ‹…› Агностицизм. Уже одно это – доказательство никчемности» (3 апреля 1949). «…кроме сократовского „знаю, что ничего не знаю“, пожалуй, ни к чему не придешь» (17 июля 1949). «…полная неизвестность объективного. Электроны, нейтроны в виде горошин – это тоже субъективное. А на самом деле? В лучшем случае (в физике) формулы математические, выражающие только отношения. Мучительный агностицизм» (23 октября 1949). «Философия жалкая агностической белки в колесе, не умеющей ни за что ухватиться» (25 ноября 1950).

«…грустная мизантропия, из которой хотелось бы вырваться» (5 декабря 1947)

Еще одно яркое противоречие обнаруживается в отношении Вавилова к людям. Причем противоречие двойное – и «в теории», и «на практике».

Во многих приведенных выше записях – особенно сделанных при обдумывании «безрадостного материализма» (но не только) – отчетливо прочитывается мизантропический посыл. Люди десятки раз сравниваются с машинами, автоматами, кажутся Вавилову «манекенами, мало отличными от кузнечиков и автомобилей» (18 сентября 1940), «зверями» (28 декабря 1941), «мухами» (23 августа 1942), «каркасами, малоостроумными скелетами, обросшими мясом, которые в свое время превратятся в нефть вроде окатышей» (30 августа 1942). «…люди кажутся скелетом, обросшим мясом, говорящими жирными молекулами, вообще гадостью» (3 января 1943). «Молекулы на двух ногах, с руками и с кажущейся свободой воли» (11 апреля 1945). «Человек как гигантская, сложнейшая „молекула“, награжденная для большой эффективности сознанием» (29 февраля 1948).

Такого рода записи попадаются и у молодого Вавилова: «Я не люблю людей настоящего и боготворю людей прошлого» (24 марта 1911). «Самое отвратительное в жизни люди, а остальное прекрасно» (28 января 1914). «Я люблю то, около чего нет живых людей: физику и старину. Вне людей все-таки не так страшно, т. е. не страшно (глупое слово), но не так тоскливо, скучно и безнадежно» (15 ноября 1916). Часто достается и конкретным персонажам: одноклассникам – «…вместо крови – чай, вместо мозга медный пятак, нет ни детского задора, ни старческого разума – гнилой задор, гнилой разум. ‹…› Все уроды – все, все, все. ‹…› И все это пропахло приказчиком, жуликом, дураком, мерзавцем. Все – грязь, вонь, безобразие. Как же тут самому не возгордиться. И какая же радость, что через 5 месяцев – jamais, jamais[458]. Вон из этой выгребной ямы купеческих нечистот» (2 января 1909), – а также позднее однокурсникам, сослуживцам в армии. Однако подобных брезгливых человеконенавистнических пассажей значительно больше в поздних дневниках. Люди «едят, любят, умирают, под давлением государственного аппарата работают, движутся, заполняют мозг трафаретными словами, мыслями, песнями» (17 октября 1943). «…всюду homo homini lupus est[459]. Надевают овечьи шкуры, притворяются, но смысл один – перебежать другого, ухватить раньше другого» (21 ноября 1943). «Насквозь просматриваю этих глупо-эгоистичных, трусливых, подлых окружающих» (31 декабря 1943). «Жизнь на Земле сейчас отвратительна», – заключает Вавилов 30 декабря 1944 г., помечтав в очередной раз о том, как бы хорошо было уединиться ото всех «в лабораторию, без помощников, лаборантов». «Отвратительная „внутривидовая борьба“» (17 июня 1948). «Осматриваюсь кругом, все безотраднее примитивный эгоизм, стремление „утилизировать“, работа за страх, а не за совесть. Нет „отзывчивых душ“. „Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей“. Пушкин это очень рано понял. Я только что начал понимать» (2 июля 1948). «Примитив окружающих – ни одного настоящего человека с головой, душой, добротой и пониманием» (13 сентября 1948). Люди – «случайное сочетание влияний семейной обстановки, школы, исторической эпохи, слов, идей, трафаретов на почве естественной основы, звериной, которая выражается в желании питаться, утверждать свое место, расталкивая других и размножаясь» (20 марта 1949).

Такая явно выражаемая мизантропия в сочетании с общей крайне индивидуалистической интонацией дневников делает естественным предположение о соответствующем поведении Вавилова в социуме. Но это не так.

18 мая 1941 г. Вавилов выписывает в дневник из журнала «Жизнь для всех» (1914) слова художника И. Е. Репина: «…не может быть счастлив ницшеанец».

Существует обширная, так сказать, «агиография» Вавилова, в том числе изустная: в ней много различных мифов, но нет ни слухов, ни сплетен, ни малейших намеков, что он хоть когда-нибудь, хоть в какой-нибудь ситуации обидел кого-то, поступил бесчестно или жестоко, отомстил. В воспоминаниях о Вавилове по частоте употребления утверждение о его доброте и благожелательности, вероятно, уступит лишь восхищениям его трудоспособностью. Академик В. Л. Гинзбург (1916–2009) так характеризовал его нравственные качества: «…память о Сергее Ивановиче и для меня это добрая и светлая память. ‹…› Когда человек хорошо относится к членам своей семьи – родителям, жене, детям – это вполне обычно и не дает оснований считать такого человека мудрым, добрым и т. п. То же можно сказать, когда речь идет о хорошем отношении к друзьям и близким сотрудникам. К счастью, имеется не так уж много людей, которые вообще никого не любят. Но вот человек относится со вниманием и заботой и к тем, кто ему лично совсем не симпатичен или во всяком случае не вызывает особой симпатии. Это уже явление не столь частое. И вот я считаю, что Сергей Иванович принадлежал к числу подобных мудрых и добрых людей. ‹…› С возрастом больше ценишь такое поведение, уважаешь мудрость и доброту Сергея Ивановича» ([Гинзбург, 1992], с. 307).

Сам факт ведения дневников – предполагающий хотя бы даже и вымышленного, но все же читателя – также говорит о незамкнутости сознания Вавилова на самом себе. «Для чего все это пишется? Какая-то, очевидно, самому неясная надежда