Улыбаясь в ответ симпатичной хозяйке, Кордовин легкообъяснил, что они с сестрой заблудились вчера в этом чертовом тумане, забрелина край света, забуксовали в грязи, всю ночь провели на обочине и сестренкасовсем измучилась. Нельзя ли тут у вас, сеньора, устроить небольшой привал, ну,и позавтракать, конечно, а то совсем нет сил ехать дальше. И есть ли где вокрестностях почта?

О, сеньор обижает наш город! Сепульведа — известныйтуристический центр, на полторы тысячи жителей тридцать пять ресторанов! Ипочта, конечно же, и магазины, и всяко-разно… Я и смотрю, что девушка на ногахне стоит. Да ни к чему мне ваш паспорт, сеньор. Я людей вижу насквозь. То, чтодевушка — ваша сестра, с порога видать. Заплатите и отдыхайте на здоровье. Вотключ, комната наверху, по коридору направо, там на двери фигурка быка, самиувидите. Приводите себя в порядок и спускайтесь завтракать, а я вам приготовлютосты. С паштетом, а?

— Да-да, с паштетом.

За стойкой бара поднималась лестница на второй этаж.

Комната, которую они сняли, оказалась деревенской, сроскошной шалью, распятой на стене — крупные палевые и багряные розы по черномуфону. И подушки на кровати лежали вразброс — пышные, вышитые, зазывные, —под стать размашистому распятью, с которого Иисус, раскинув руки, призывалпостояльцев к себе в объятия. Со стен смотрел все тот же юноша — не иначесын, — в бесконечном, как бы летящем со всех сторон, победном приветствии…

После завтрака он выспрашивал у хозяйки дорогу к почтовомуотделению, а Мануэла поднялась в комнату; и когда он зашел взять куртку,девушка уже крепко спала цветущим сном, пылая щеками, чуть хмуря соболиныеброви и даже слегка посапывая…

Он вышел и медленно, продлевая удовольствие, пошел вверх поулице, мимо плывущих в разбавленном молоке, объятых багряным плющом старыхдомов из рыжего туфа; мимо старика, что с утра в этом беспросветном холодномтумане уже торговал керамическими колокольчиками, разложенными на газете; мимоводяной колонки с надколотой каменной чашей, в которую тонкой струйкой сочиласьиз желобка изумрудная вода; мимо трех пестрых, играющих в низкой подворотнекотят; мимо знаменитого местного ресторана «У Алонсо», основанного, судя повывеске, аж в 1869 году.

На огромной фотографии в витрине маэстро Алонсо стоял, весьувешанный медалями, над шестеркой целиком зажаренных, политых каким-тооранжевым соусом поросят. Руки его были приподняты в неком магическом жесте,словно он благословлял своих аппетитных подопечных и посылал их в мир — творитьнаслаждение и чревоугодие. И казалось, сейчас взмахнет кнутом, и этаухмыляющаяся шестерка залётных понесет его вдаль, к новым наградам…

Поднялся он довольно высоко, к самой романской церкви,сидящей на макушке горы. Небольшая, удивительно соразмерная, она одиноковозвышалась чуть поодаль от остальной застройки. С каменной террасы, сквозьграфику голых ветвей ближнего тополя, как на старом дагерротипе видна былаутопленная в тумане, напластованная друг на друга, вздыбленная короста мшистыхкрыш.

Надо бы как-то попрощаться, что ли, усмехаясь, подумал он, яведь был неплохим возлюбленным всей этой жизни. Но лишь поглубже вдохнул сырогохвойного воздуха, что источали растущие вокруг исполинские туи, будторасчесанные чьим-то гигантским гребнем, и стал спускаться к зданию почты.

* * *

Когда, купив писчей бумаги и конвертов, он вернулся впансион, Мануэла по-прежнему крепко спала. Если ее сейчас не трогать — он зналэто по себе, — она проспит часов десять. Бывает в юности такой жадный сон,когда ты погружаешься до дна жизни, почти до самого дна, будто стремишьсяслиться опять с околоплодными материнскими водами времени. И тогда необходимо,чтобы кто-то рядом, в конце концов, дернул за леску, вытягивая тебя изглубоководного сна…

Пусть спит пока, думал он, вчера ей досталось, да и вбудущем предстоит немало попыхтеть. Вынул из чемодана любимую самописку стонким пером, положил на круглый стол, покрытый уютной вышитой скатертью, пачкубумаги, конверты, — и задумался, глядя на спящую Мануэлу.

Затем сосредоточился и стал быстро писать, время от времениподнимая на девушку задумчивый взгляд…

«Дорогая моя, дорогая Марго!

Надеюсь, когда ты получишь это письмо, ты уже пойдешь напоправку, и, в конце концов, простишь меня, хотя сам я проклинаю себябезутешно.

Хочу, чтобы ты знала и помнила: я бесконечно тебя люблю иценю, как лучшего человека в моей жизни.

Надеюсь, ты проживешь еще много лет, не поминая меня лихом,как злодея и подлеца.

Но ближе к делу: хочу оставить тебе, моя дорогая, те трикартины Нины Петрушевской, которые и сейчас у тебя. Смело выставляй их (несразу, а одну за другой, и года через два) на самые солидные аукционы.Изобретательная судьба сама сочинила им провенанс: их подпишет моя смерть, иодна только запись „Из коллекции Захара Кордовина“, обеспечит им безоговорочноепризнание — всем известно, что моя коллекция безупречна.

К этому письму, которое ты немедленно уничтожишь, прилагаюдарственную записку, распорядись ею с умом. Кроме того прилагаю письмо к РальфуКалендеру которое якобы я написал, будучи у тебя в гостях, и попросил тебяотправить. А ты, моя драгоценная, озаботься добыть из России тюбик некойчудодейственной мази „Золотой ус“ (наверняка, бесполезной дряни), и приложи к семуувлекательному посланию — увидишь, в нем я описываю счастливую находку этихтрех холстов в итальянской деревне Канале. Ральф и сам попробует торговать утебя эти пейзажи — держи его на крючке, постепенно поднимая цену.

Что касается самих картин — думаю о них с удовольствием иполагаю, что сама Нина была бы счастлива их написать.

Будь умницей, Марго, крепко тебя обнимаю.

Не слишком оплакивай меня своим вавилонским ревом, я того нестою.

Твой Захар».

…Один за другим он заполнял листы четким своим, летящиммелким почерком, где каждая буковка словно стояла наособицу, и в то же времяустремлялась за другою, а каждая заглавная вела за собой целый клин слов,слегка наклонясь.

Прошло часа полтора… Внизу, в баре, занялся ровный шумокразноголосицы посетителей и заиграл музыкальный автомат — что-то ритмичное.Пора было собираться и ехать. В Кордове необходимо оказаться еще засветло: унего не было сомнений в профессионализме их снайпера, и все же мишень должнабыть отчетливо видна.

Он стал вкладывать листы в конверты, надписывать их… —и на это ушло еще полчаса.

Наконец встал, потянулся, еще раз просмотрел аккуратныестопки надписанных конвертов… затем подошел к кровати и склонился над девушкой.Такой глубокий жаркий сон — она ни разу не поменяла позы, не почесала носа восне, не перевернулась, ни слова не пробормотала.

Он осторожно взял ее за щиколотку — совершенно мамина,узкая, но крепкая стопа, — легонько сжал и позвал по имени. Она неотзывалась.