Она оживилась, задумалась. Помолчав, сказала:

— У нас ведь дома есть одна еврейская штука… Оченьстарая, правда. Не веришь? Показать?

О, нет, к сожалению, ему уже и правда стоит поторопиться.

— Ну и хорошо. Только взглянешь и сразу поедешь.

А это уже ни в какие ворота не лезет, сказал он себе, когдаж ты собрался сматываться — на ночь глядя? Вот приказ: ты проводишь ее до дома,ну, может, вежливо взглянешь на какую-то там их «еврейскую штуку» и марш вотель: побросать в чемодан шмотки и ехать. Надо как следует обдумать своиближайшие действия, срочно заказать билет на…

Однако время бежало, и тот, чьи приказы он только ипризнавал, похоже, пребывал сейчас в безмолвном и беспомощном любовании.

Он был уверен, что живет она в одном из современных жилыхкварталов новой Кордовы, и был удивлен, когда выяснилось, что чуть ли не весьдень они кружили по улочкам неподалеку от ее дома; однажды даже прошли мимодверей, но в тот момент она как раз увлеченно о чем-то рассказывала и «не сталаотвлекаться». Между тем, этот старый беленый двухэтажный дом — типичнокордовская каса — произвел на него неотразимое впечатление.

Прямо с улицы Мануэла отперла ключом деревянную, с железнымизаклепками, почти черную дверь с маленькой бронзовой кистью женской руки вцентре. Чувствуй себя совершенно свободно, обронила она, дома только бабушка, иона не отличит тебя от святого инквизитора. А тетя сегодня на почте во вторуюсмену.

Дверь открылась в маленькое, украшенное мавританскойлазурной плиткой парадное, из которого три ступени вели к кованой решетке,словно бы вывязанной крючком трудолюбивой кружевницы. А за решеткой открывалсяпросторный патио такой благородной, даже изысканной красоты, что хотелосьостаться и провести здесь несколько часов. Пол и фонтан в центре дворика быливыложены тускловато-белым мрамором, стены облицованы до середины все той жеместной плиткой асулехос, но уже в пурпурно-лиловой гамме. Две явно древних иявно привезенных с каких-то раскопок колонны — одна красноватого, с золотойискрой, другая бело-голубого мрамора, с резными и почти целымикапителями, — поддерживали деревянную галерею второго этажа. И старыйплетеный стол, и три плетеных кресла, с зеленым пледом, перекинутым черезспинку одного из них, и разновысокие горшки, кувшины и вазыс пестро-красной и белой геранью вдоль стен, и забытая на столе меднаятурка, горевшая красноватым огнем в фокусе уползающего солнечного луча, ичьи-то маленькие, сброшенные у входа в дом, кроссовки (одна на боку)… —все это являло картину такой теплой домашней жизни, такой укоренённости, такойнезыблемости бытия и достоверной принадлежности, что он и шагу не хотел дальшесделать; все стоял бы так и обсматривал каждый листочек, каждую плитку.

Заметив его блаженную оторопь, девушка сказала:

— Нравится? Видишь, а ты упирался… Такие старые дома,конечно, не всем по вкусу. В них своя специфика. Я-то здесь выросла, и, честноговоря, не понимаю — как можно жить в многоквартирных коробках. А вот Манолоназывает наш дом старым сапогом и душной пещерой. Он знаешь, когда построен? Яи сама не знаю — когда. Даже дедушка точно не знал. Но уж эти вот две колонны правдапривезены дедушкиным прадедом из самой Медины Асаары — был такой древнийпрекрасный дворец, разрушенный берберами, тут недалеко, километров восемь отКордовы. Просто мы всегда в этом доме жили, и все. Ну и перестраивали его,конечно, раз двести. Пойдем, покажу тебе комнаты…

Она пошла впереди него, открывая двери.

На первом этаже размещалась большая сумрачная кухня, снарочито старой утварью и двумя чугунными утюгами на полке. Оба ее окна, сромбами зеленого и синего стекла, выходили в патио. Из кухни дверь вела встоловую, которую Мануэла по-кордовски именовала комедор — великолепнуюквадратную залу со старой темной мебелью, с буфетом, звонко глядящимжелто-зелеными керамическими блюдами и чашками. За столовой расходился в обестороны коридор, налево — комната Маноло, с компьютером, тренажером,музыкальным центром и узкими стеклянными витринами, в которых висели иразложены были разного вида кортики и кинжалы; направо шли двери в ванную исквозной безоконный чулан, из которого еще один, узкий темный коридор вел клестнице на второй этаж, и к двери в еще одну комнату.

Повсюду была совершенная мешанина из старой и современноймебели, но старой было больше: в столовой, кроме веселого буфета и просторногостола, окруженного стульями с высокими тронными спинками, стояли еще трисундука вдоль стен и нечто вроде секретера, на котором была раскрыта наподставке огромная — вдвое больше обычной — пухлая книга. Это Библия, черезплечо пояснила Мануэла, очень старинная, дедушка читал по вечерам, да и бабушкатоже, когда еще была в порядке.

— А на какой странице открыта?

— Понятия не имею, сам посмотри.

Он заглянул: действительно, очень старая книга, век шестнадцатый-семнадцатый— жаль, некогда ощупать-осмотреть…

— Открыта на эпизоде с жертвоприношениемАвраама, — сообщил он, и прочитал: «Ahora se que temes a Dios, porque nome has negado ni siquiera a tu hijo unico».

(«Ибо теперь Я знаю, что боишься ты Бога, и не пожалел сынатвоего, единственного твоего, для Меня».)

— Только не придумывай глубоких смыслов, вале? Это тетясмахивает пыль перьевой болтушкой, ветер листает страницы, ну, и так далее.По-моему, ее бы стоило просто поставить в шкаф, но тетка у меня с приветом,знаешь, — семейные традиции, патриархальный уклад и все такое. А сама,небось, наверху себе пристроила еще одну душевую.

— Ну, а на втором этаже, — сказала она, сворачиваяэкскурсию, словно ей в голову пришла какая-то новая срочная мысль, — тамтри комнаты: моя, мамина, когда она приезжает, и еще один закуток, если кто издрузей останется ночевать. А еще выше — теткина мансарда… Она, между прочим,тоже рисует, и очень высокого о себе мнения, так что я не рискую тебя тудаволочь, хотя там забавно.

— У тебя замечательный дом… — сказал онискренне. — Правда, замечательный, Мануэла. Спасибо, что привела. Ивообще, спасибо… за весь этот день. А сейчас я уж точно должен идти.

Она смотрела на него, будто ждала чего-то или силиласьпридумать еще что-нибудь, что удивило бы его, остановило. Совсем как он сегодняутром. И вспомнила:

— Да, а как же та штука? Ну, та, старинная… Взгляни ужнапоследок, это минута, и пойдешь.

Взяла его за руку — первое прикосновение за весь день,которое обожгло его, как мальчишку, — и потащила в чулан-закуток, изкоторого еще одна дверь вела…

И в этом закутке, под портретом какого-то мрачногоседобородого каноника, резко обернулась, как оступилась, приникла к нему и,обхватив обеими руками за талию, поднялась на цыпочки, и совершенно по-детскистала целовать в лицо, тычась, куда попадала.

От неожиданности он задохнулся, стиснул ее, и потрясеннымигубами ринулся встретить губы, что одновременно тянулись к нему и уклонялись отвстречи.