Она скромно стояла сбоку, не мешая солистке в лиловомпринимать львиную и справедливую долю аплодисментов, но вся сияла. Ей так шелэтот солнечный цвет!

Тут произошло то, что разом опрокинуло его в живейшийкошмар: победно оглядывая зал, девушка наткнулась взглядом на Захара и —ахнула, изумленно подняла брови, округлила глаза!

Это был миг безумия, мгновение обморока. Его затошнило… Весьс головы до пят покрывшись холодной испариной, он отшатнулся, нащупал за собоюстворку двери, толкнул ее и вывалился из зала…

Всю ночь он простоял у окна, тупо наблюдая за угрюмой ипустой жизнью покинутой Старой Кордовы. Наверняка где-то там, в центре новогогорода, кипело, клубилось и бурлило по многочисленным барам веселье, здесь жевсе замирало с отъездом последнего туристического автобуса.

Мощенная серой галькой улица, справа теснимая громадойМескиты, слева подпертая стеной отеля «Конкистадор», спускалась вниз и,обмелев, растекалась по двум безлюдным переулкам.

Три массивных кованых фонаря тускло подсвечивали голубоватыекамни мостовой и черные решетки на окнах первого этажа. В слабо освещенной ипотому мрачной стене Мескиты таинственно чернели полураскрытые бутоны узкихарок, глухо поблескивали медью высокие двери в стене — казалось, сейчасприотворится створа, и оттуда выскользнет закутанная в черный плащ фигура…

Ночью город снимал безобидную туристическую маску, обнажаямрачное и суровое, настоящее свое лицо: преступное, цыганское, одиноко-отпетое.

Да нет, говорил он себе, это все объяснимо: за твоей спинойнаверняка стоял какой-нибудь ее воздыхатель. За спиной, ты понял? Вот ему она иулыбалась… И немедленно возражал: нет! она не улыбалась, нет. Она повела себятак, будто увидела родного человека после долгой разлуки: у нее былопотрясенное лицо. Это была мама…

Дон Саккариас, поздравляю тебя: ты рехнулся. Ты стал настоящийэвербутл. Позволь напомнить тебе, что мама умерла на твоих руках и уже тридцатьлет лежит на Пятничанском кладбище в Виннице, безуспешно ожидая, когда,наконец, к ней заявится ее злосчастный сынок. Прекрати мусолить это вчерашнее —поразительное, конечно же, — сходство неизвестной испанской девушки ствоей давно покойной матерью Риоритой, и займись куда более насущнымипроблемами — например, поищи выход из безвыходной ситуации…

Под утро он дал себе слово уехать сегодня же, спокойновернуться в Иерусалим, где и стены помогут, конкретные стены его мастерской,где и дружище «глок» под рукой, где, на худой конец, можно посоветоваться сИланом, выдумав какую-нибудь вегетарианскую версию на предмет того — за что этонекие дяди возжелали его прикончить.

А здесь он — словно глупая беззащитная курица, одна измеченных зеленкой Бертиных кур, которую видно за километр, куда бы та низабилась.

Перед рассветом уснул — измученный, с твердым намерениемуехать, как только проснется.

* * *

Проснулся часа через три и никуда не уехал, а, приняв душ,переоделся и через весь Старый город пошел по указанному в афишке адресу.Вернее, к указанному объекту — «Академия фламенко Инмакулады Вальдевира,солистки Испанского национального балета».

Сегодня же уеду, в который раз сказал он себе, и в кафе наплощади, к которой спускалась узкая, выгнутая луком тупиковая улочка, чтодругим концом упиралась в здание Академии фламенко, уселся за столик подапельсиновым деревом и заказал себе кофе.

Отсюда отлично просматривалась вся белая, будто ослепшая отсолнца, круто завернувшая в никуда улица. Казалось, редкие прохожие возникалипрямо из устья двух сходящихся в перспективе белых стен.

В центр этой маленькой, засаженной деревьями и заставленнойстоликами площади умники-градостроители умудрились втиснуть новый мраморныйфонтан — три плоских чаши, неспешно истекающих ленивыми струйками воды, откоторой на ближайшем к фонтану стволе апельсинового дерева трепетали, струилисьсолнечные блики и роилась мошкара в столбе утреннего солнца. Слева площадь былаограничена высокой монастырской стеной с лиловым обвалом бугенвиллей и чернойколоннадой многовековых кипарисов. По эту сторону стены, в плену загруженнойплощади, томились две высоченных пальмы и два кротких лимонных деревца, а повсему периметру и вокруг фонтана поваленными бревнами валялись обломки римскихколонн, по которым расхаживали вездесущие белые голубки…

Чего, собственно, он здесь ждет? Почему вдруг решил, что онанепременно появится здесь сегодня, а не завтра, например, или в какой-нибудьдругой день недели? Для чего вообще она ему понадобилась, что он собирается ейсказать? — ни на один из этих вопросов он ответить себе не мог. Это былоодно из тех странных, почти бездумных подчинений его вечному тайномунаставнику, скрытому глубоко внутри, кому он всегда беспрекословно подчинялся. Такбыло надо: сидеть вот тут, на этом месте, откуда просматривается улица. Иточка.

И он сидел, изредка пригубливая кофе и потягивая плохой, избанки, апельсиновый сок…

Она появилась минут через двадцать.

Выбежала из глухого белого тупика — в черном платье, будтоготовая к выходу на сцену или прямо со сцены сбежавшая. Мчалась по серединеулицы, выложенной галькой, стуча каблуками, как антилопа (мелькание крепких ножек,округлые толчки груди в вырезе платья), обеими руками подобрав оборчатый подол,и тревожно, взволнованно вглядываясь в сидящих за столиками людей.

Он швырнул на стол мятую бумажку в десять евро и поднялся. Исразу — будто ждали сигнала — в ровном голосящем звоне закувыркались колоколаМескиты.

Подбежав ближе, девушка с паническим выражением на лицепринялась оглядывать все столики, и в этот миг ее лицо помимо воли оттиснулосьв его памяти в солнечной вспышке, в изумлении вдоха: ее растрепанные черные кудри,прекрасный крупный нос, туманный пушок бровей над переносицей и яркие серыеглаза, с кошачьей прямолинейностью смотрящие перед собой. Нос, может, ипоказался бы великоватым, и даже несколько мужским, если б не тонкие ноздри ихрупкая переносица с неожиданно широко расставленными глазами.

Наконец, ее шарящий взгляд споткнулся об него, она раскинуларуки, и — мгновение вчерашнего ужаса, описать который невозможно! —пронзительно закричала:

— Маноло, засранец!!! Куда ты вчера сбежал?! Пунетеро!!![40] Мы всю ночь тебя искали!

Подхватив одной рукой подол, неистово размахивая второй,бросилась к Кордовину… и — будто наткнулась на препятствие. Секунды две стояла,приоткрывая губы, беззвучно пытаясь произнести какие-то слова…

— О-о, простите… — растерянно выдохнулаона. — Я обозналась… Вы так похожи на Маноло!

— Я не Маноло, — только и смог он произнести,медленно приходя в себя от чувства непередаваемого вязкого кошмара. Какое облегчение,господи: я — не Маноло, ты — не мама. Наперечет вы, божьи матрицы…