И проговорила, щурясь в солнечном узоре:

— Вообще-то меня зовут Мануэля.

— А я — Саккариас, — отозвался он.

Почему-то она пришла в восторг от его имени, даже рукамивсплеснула. Руки были необыкновенной пластической красоты, загорелые, каклакированные, точеные локти, тонкая белая полоска вкруг левого запястья —видимо, переодеваясь, забыла надеть часы. И он подумал: неужели торопилась?

— Мы с вами, — сказала она заговорщицкимтоном, — могли бы быть — два рыцаря из домашней сказки.

— Из какой сказки? — машинально переспросил он,продолжая рисовать.

— Ну-у… такой, моей, домашней. Мне дедушка в детстверассказывал разные истории, он был потрясающий рассказыватель историй. У менявообще был уникальный дед, он умер два года назад, я ужасно скучаю. Он былсадовым архитектором — знаете, что это такое? Например, сады Алькасара… Все этивеличественные аллеи — их ведь тоже сочиняли художники, понимаете? Я в нихпросто выросла. Так вот, дедушка рассказывал истории — слушаешь, не оторвешься.И всегда разделял: эта — народная, эта — книжная, а эта — домашняя. Не знаю,почему разделял, разница в том, что в «домашних» всегда действовали дваблагородных рыцаря: дон Мануэль и дон Саккариас. И начинались они всегдаодинаковым зачином: «В старинном прекрасном городе Кордова жили-были дваблагородных рыцаря: дон Мануэль и дон Саккариас». — Онарасхохоталась. — И при всем их благородстве это были изрядные головорезы.

— Все рыцари были головорезами, — заметилон. — Этика Средневековья.

— Да нет, — возразила она. — Вроде бы нашидва братца, они были великодушны и прекрасны… но почему-то их преследоваливраги. И они все время скрывались, каждый раз так изобретательно! —дедушка был гениальный выдумщик разных приключений! Помню, в одной истории донМануэль и дон Саккариас бежали от какого-то злыдня-епископа черт знает куда, накакие-то далекие острова. И там заделались морскими разбойниками.

— О! Недурная карьера.

— Да-а, морскими разбойниками. И тут дон Саккариасузнает, что гадина-епископ схватил его возлюбленную и замучил в застенках,вместе с новорожденным сыном…

Он поднял голову от рисунка, внимательно посмотрел надевушку.

— В каких застенках? — спросил он.

— Ну-у… наверное, в застенках инквизиции. Ведь в нашемАлькасаре чуть не до середины XIX века размещался Трибунал Святой инквизиции. Унас тут неподалеку даже музей есть, можно посетить, но не советую: дыбы,колеса, испанские сапоги, и прочая прелесть — б-р-р-р! Так вот, дон Саккариас,несмотря на то, что братья дали клятву никогда не расставаться во мщении,вернулся один в Кордову, переодетым в сутану монаха, ухитрился пробраться впокои епископа и! — она с торжествующим выражением сжала в кулаке ложечку,на манер кинжала, — и заколол его! Молодец, правда?

Так и сидела, продолжая победно сжимать в кулаке ложечку.Кордовин задумчиво, без улыбки смотрел на нее, пытаясь поймать нечто важное,мелькнувшее сейчас в уме, нечто очень важное… Не связанное с девушкой. Сутанамонаха, заколотый епископ… Зачем, вдруг подумал он со странной, неизвестнооткуда налетевшей тоской, зачем я отдал его — туда?

— Дедушку, между прочим, звали Мануэль, —продолжала она. — Как и меня, и брата. Это родовое имя. В детстве яспрашивала: — «А куда же делся дон Саккариас?» И дедушка всегда говорил: —«Настанет день, он вернется. Он когда-нибудь явится».

Она улыбнулась, чуть наклонившись к нему:

— И вот вы явились…

— Боюсь, ненадолго, — отозвался он, завершаянабросок. — Мне уже сегодня надо уезжать. Ну, вот, такой эскиз.

— Покажите-ка! О, похоже… Вы сделаете с него мойпортрет? Большой? Прямо так, с голубкой на плече? А как он будет называться?

Он собирался ответить: «Девушка с голубкой», но вдругвспомнил вчерашнюю песню и сказал:

— «La blanka paloma de Cordoba».

Где-то за углом громыхал и громыхал барабан, и чьи-тодружные глотки восторженно взрёвывали в такт ударам.

Надо было сматывать удочки… Хорош конспиратор, одуревший отвида юного личика. Поднял глаза и снова залюбовался этим родным контрастомсерых глаз и черных кудрей.

— Я очень благодарен, что вы меня не прогнали, —серьезно проговорил он. — Теперь вот память останется.

Да: и сейчас самое время расстаться.

Да: она поразительно похожа на маму в юности, но, надеюсь,ты-то еще не в маразме и не примешься таскаться за этой милой танцулькой поКордове, прорубая просеки в туристической толпе. Ну же: давай, говори красивыеслова, подари ей набросок, прими «ах!» и благодарный поцелуй в щеку, и вали,наконец, на все четыре.

— И откуда же должны были отпустить Маноло? —спросил он.

Она ответила просто:

— Из тюрьмы. — Не в первый, видимо, раз отвечая наэтот вопрос. — Он убил человека.

И мигом ощетинилась, заговорила горячо и напористо, он жетолько смотрел на мимику ее губ, на райское яблочко дрожащего подбородка, наедва уловимое биение голубой жилки на шее…

— Вы, конечно, тоже из тех, кто ля-ля-ляправосудие-законность, и все такое… Тогда скажите мне по совести: вы встречалихотя бы одного человека, который подставил бы левую щеку, когда его двинут поправой, а? Честно отвечайте!

И он услышал одну из тех печальных историй, которые, увы, водночасье опрокидывают жизнь настоящих мужчин: из студентов — в узники…

— …Эти два ублюдка обманом затащили Альбу в квартиру,надругались, вышвырнули, и она пришла прямо к Маноло, потому что ей некуда былоидти. Дома ее убили бы, у нее такой строгий отец — Маноло сам боялся к нейпритронуться! А тут такая беда, и такой позор. И он сказал ей: Альба, их,конечно, будут судить, но пусть их судят уже мертвыми… Потом, на одном изсвиданий в тюрьме, он мне сказал: «Понимаешь, иха, есть такие моменты в жизни,когда мужчина сам себе должен стать законом, иначе незачем жить…» Короче, онпереживает, что не успел убить второго, а только ранил.

Неплохая реакция у парня, подумал Кордовин, да и парень —молодец.

— Пистолет? — спросил он.

— Кортик, — отозвалась она. — Манолоколлекционирует морское оружие.

Какая странная, мелькнуло у него, какая странная сегодня, колюще-режущаявстреча…

— А что — его девушка?

— Плачет, — неопределенно ответила Мануэла, и онподумал — теперь хорошо бы, чтоб эта Альба дождалась парня из тюрьмы. Всяковедь бывает… И неожиданно для себя строго проговорил:

— А ты-то, смотри мне, сама не иди наобум черт-те закем!

Глянули друг другу в глаза и рассмеялись. И сразу оба легкоперешли на «ты», словно избыли какую-то досадную повинность, а теперь можно обовсем как следует поговорить.