Опустив сиденья, они легли, прижавшись друг к другу.

— Сколько тебе лет? — спросил он.

— Много уже… Двадцать один.

— Да, это почтенный возраст.

Они лежали в скорлупе машины, плывущей в волнах тумана,где-то на поле неубранного подсолнечника. Как маму когда-то, он обнимал этудевочку, что вполне могла быть его дочерью. И опять думал: «Вот и всё… Вот,собственно, и всё…»

Уткнувшись лицом ему в грудь, она продышала горячую пещеркугде-то рядом с сердцем. Дышала ровно, но — он слышал, — заснуть не могла.

Все-таки она — молодчина, подумал он, не испугалась, нехватала его за руки и колени в этой безумной гонке, не визжала. И, может быть,то, что она — здесь, — так надо?

— Не понимаю… — вдруг прошептала она. —Почему? Почему за тобой гонятся, ихо? Почему ты не обратишься в полицию? Почемумы — здесь? — и приподнялась на локте, заглянула в его близкое, ноневидимое в темноте лицо: — Ради всех святых: кто ты, Саккариас?

Он хрипло проговорил:

— Не тревожь святых, я им не понравлюсь. Я — убегающийот погони преступник.

— Что?! — Она села, провела горячей ладонью по еголицу в кромешной влажной тьме: — Бред какой-то! Не верю! Что, что ты сделал?!

— Я подделывал картины.

— Картины?! Господи… разве за это убивают?!

Он усмехнулся:

— О да.

Она опять улеглась, тихо положив голову ему на грудь.

— Но у тебя, — возразила, — так ровно сердцебьется! Мой дед говорил, так бывает, когда человек либо совсем спокоен, либо всмертельном отчаянии. Саккариас… от тебя пахнет таким родным!

Сцепив зубы, он промолчал. Подумал: она просто ищет во мнеотца. Вот откуда это детское стремление вжаться, припасть и не отпустить.Несмотря на явную опасность, ищет во мне отца или деда, которого любила. Ищетточно так же, как я всю жизнь ищу маму, — повсюду в каждой женщине.

Минут через двадцать ему показалось, что она уснула. Тогдатихим монотонным голосом он стал рассказывать ей — всё…

Вот такие дела, Мануэла: давно все началось. Винница, мама…Потом Питер, академия, Андрюша, Босота; проданный в скупку субботний кубок —такой же, что стоит у тебя на комоде. Счастливо найденная коллекция деда, иРубенс, и бесчисленные подделки, и, наконец, картина, обнаруженная вТоледо, — этот невероятный святой с кортиком, похожий и на меня, и натебя, у которого тоже было свое понимание закона и беззакония. Я продал его,понимаешь? И с этим теперь невозможно остаться жить. Чек за него, гигантскийчек за нашего предка, — он сейчас у тебя под щекой, Мануэла…

Она лежала не шевелясь, и не шелохнулась ни разу, показвучал его голос. Но когда он умолк, не зная, а может быть, боясь узнать —услышала ли она что-нибудь из того, что он говорил, она выдохнула — возможно,во сне? — единственную фразу счастливым шепотом:

— А все-таки ты явился, Саккариас!

Под утро он уже знал, что ему делать. Сейчас с абсолютнойясностью он чувствовал и понимал — о чем думал дед, так тщательно готовясь ксамому важному поступку в своей жизни. Понимал — что им двигало. Смерть дедастала плотиной, остановившей зло, которое неминуемо раздавило бы всех егородных. Рисковый и мужественный, он и тут обыграл соперника. Обыграл ценойсобственной жизни.

Никогда еще — даже в ту ночь, в Виннице, перебирая рисунки ихолсты в серой папке, — он не чувствовал такой близости к этому,давным-давно погибшему, незнакомому человеку.

Как жаль, думал он, что нельзя связаться с Хесусом.Страстный разыскатель из Толедского архива — поведай мне, что там было — в этихписьмах моих отчаянных предков? О чем писали они отцу четким летящим почерком?Где ты, Илан, мой ученый собрат по уделу? разъясни мне пути, которыми плыли,скакали, возвращались и гибли мужчины моего рода. Собери конференцию по всеймоей жизни — поучительную конференцию под названием: «Человек, который предалсамого себя»…

* * *

Проснувшись на рассвете, Мануэла уселась, скрестив ногипо-турецки, расчесала пятерней спутанные кудри, сонным голосом проговорила:

— Мне снилось, что ты гасил хлеб.

— Что? — спросил он, приподнявшись на локте.

— Мне снилось, что ты гасил горящую пшеницу, —повторила она твердо. — Поезд остановился в степи, ты выскочил, кричал исбивал огонь своей чуваскеро[42]…

Он смотрел на нее, пытаясь подобрать слова.

— Это был не я, — наконец проговорил он, с трудомворочая языком. — Это был… мой дед.

Сизый вязкий туман по-прежнему шевелился за окнами машины,ничуть не поредев.

— Ну, ты как хочешь, — сказала она, — а мнепозарез нужно помыться и все такое. И есть ужасно хочется. Не можем мыдожидаться здесь второго пришествия. Поехали уж куда-нибудь.

И они выбрались из балки и долго переваливались поколдобинам поля, по стелющимся гнилым стеблям, пока не выползли на какую-тотропку, по ней взобрались на дорогу и поехали все в том же сыром клубящемсятумане.

Тусклыми пещерными огоньками пыхали редкие встречныеавтомобили. Вскоре дорога стала петлять, забираться вверх, вверх…

И чем выше поднимались в горы, тем гуще и плотнее забивалокрестности туман, обнимая машину. Время от времени впереди возникала бездоннаяглотка очередного туннеля, за которым вставала все та же молочная стена.

— Спят все, — негромко сказал он и скосил глаза.Она тоже спала, откинув голову на валик сиденья.

Мелькнул указатель на Сепульведу… Он припомнил: крошечныйгородок на щеке горы, куда однажды много лет назад он зарулил по ошибке. Тысячиполторы жителей, старинная романская церковь на вершине, — как раз та,богом забытая дыра, что нужна для осуществления его плана; и, свернув поуказателю, минут пятнадцать плыл по кольцам дороги, зарываясь капотом в белесыеклубни, валящиеся сверху и с боков.

Скоро возникли смутные очертания домов Сепульведы. Медленнопроехав центральную площадь с колокольней, он остановился на одной из крутыхверхних улиц, напротив двери в какой-то бар-пансион; и сидел еще минут пять,тихо глядя, как вздрагивают брови на лице спящей Мануэлы.

Наконец, она пошевелилась и открыла глаза.

Черноглазая улыбчивая хозяйка этого бара-пансиона уже стоялаза стойкой, перетирая полотенцем стаканы. Над головой ее свирепо пялилось напосетителей чучело головы огромного черного быка с острыми рогами. Сумрачное,уютное и незамысловатое помещение было освещено лишь одной из трех люстрвитражного стекла. На стенах по-деревенски тесно висели часы с маятником имножество фотографий, посвященных одной лишь корриде. Со всех глядел один и тотже победный юноша в костюме тореодора. Была еще доска славы — Торерос де ПуэртаГранде, — где в рамочки, увитые вязью, были вклеены фотографии несколькихдесятков бравых парней, чуть больше паспортного размера. Посредине красовалосьболее крупное фото все того же главного героя.