Почему Мосс в ту ночь вышел в море? Куда он плыл? Что заставило его сесть за весла?

– Ваш дядя, – тихо сказал Редж, – был необыкновенным человеком, а мы разбили ему сердце.

– Кто разбил? – Эви не отрывала взгляда от его лица. – Как?

Он смотрел на сидящую рядом с ним женщину, которая смотрела на него с такой же нескрываемой надеждой, как миссис Милтон много лет назад, надеждой, что Редж расскажет ей, кто она – эта женщина смешанной крови, которая не знала об этом, которую всю жизнь ограждали от этой правды. Молчание Милтонов продолжалось.

– Он не мог сложить все фрагменты вместе.

– Какие фрагменты?

«Ладно, – подумал Редж. – Пора».

– Мосс пытался сочинить песню, – услышал он свой голос. – Невозможную песню об этой стране, песню, которой еще никогда не было, песню с новыми нотами, как он их называл, и он сказал мне и Лену: «Приезжайте и посмотрите, приезжайте и убедитесь, что это возможно, приезжайте, позвоните в колокол на пристани и останьтесь». И мы приехали, я и Лен, хотя с самого начала, как только мы причалили, я чувствовал растерянность и грусть.

Он не смотрел на Эви. Продолжал говорить, чувствуя, что она ловит каждое его слово.

Он рассказал ей о Моссе, Эвелин и Дикки, о тумане и пианино. Рассказал об утре и ланче, о послеобеденных часах и сумерках, о ночной вечеринке в амбаре. Он рассказал ей все, что знал, понимая, что не рассказывает ничего, но видел, как она слушает, как впитывает его голос, и не останавливал себя. Он рассказал ей о бабушке. Прямо здесь, на этой скамейке, прямо здесь, она рассказала мне о том, что сделала. Что она сказала той еврейке. Он рассказал ей о мальчике.

А потом, не обращая внимания на ее шок, рассказал о том, что сделал ее дед и что он ответил Лену, когда тот спросил, и как потом эти двое присоединились к гостям, как будто ничего не сказали друг другу, словно ничего не произошло. Словно они ничего не сделали. Они пели песни и вскрывали омаров, а вечеринка все продолжалась, пока гости не стали расходиться. Он умолк… Нет, этого он ей не расскажет.

– Кто-то пошел кататься на лодке. К тому времени я понял, что с меня хватит. И тогда я уничтожил песню Мосса… сказал, что на свете нет никаких новых нот, как бы он этого ни хотел… показал ему, что все это лишь пустые мечты. Я уничтожил ее. Я хотел наказать мечтателя за то, что он считал себя другим… нет, я хотел наказать их всех. Всех этих людей.

Редж покачал головой.

– А потом мы спустились к скалам на площадке для пикника, и ваша бабушка, такая благородная и величественная, попыталась избавиться от нас – меня и Лена, – а я напомнил ей о том мальчике, мне хватило наглости потребовать, чтобы она рассказала всем то, что рассказала мне, чтобы все знали, что она сделала, а она посмотрела мне в глаза и дала пощечину.

Эви боялась шевельнуться.

– И мы с Леном сели в лодку и уплыли.

Эви с усилием выдохнула.

– А позже на том месте нашли Мосса, – закончил он.

– В дальнем конце острова?

Редж кивнул.

Эви отвернулась.

Редж смотрел прямо перед собой, скрестив руки на груди и подняв ноги на скамью, но ничего не видел. Ничего, кроме Мосса.

– Почему моя мать хотела, чтобы ее прах похоронили именно в этом месте?

Редж медленно повернулся к ней:

– Что вы имеете в виду?

– Она хотела, чтобы ее прах похоронили там. А на могильном камне написали одно слово: «Здесь».

Боже правый. Редж смотрел на дочь Джоан и Лена. Господи, неужели это никогда не кончается? За одной историей обязательно прячется другая. Пол проваливается все глубже и глубже, на нижние этажи, и с этим ничего не поделаешь. Вот зачем он приехал. И он снова понял то, что Джимми говорил ему много лет назад и что он, как ему казалось, давно понял сам. Любовь не начинается и не кончается так, как нам кажется. Любовь – это борьба, любовь – это война; любовь – это взросление.

– Просто расскажите, – тихо произнесла Эви, глядя на него. Прямо ему в глаза. – Я так устала от молчания.

– Знаете, она ведь ваша, – сказала она после того, как он поведал ей вторую историю. – Доля дяди Мосса, часть этого острова – бабушка просила нас отдать ее вам.

Редж выпрямился.

– Доля Мосса?

– Она оставила это на наше усмотрение, – продолжала Эви, не желая увиливать, не желая снимать их всех с крючка. – Мы должны решить.

– Ха, – выдохнул он. – Что я буду делать с долей этой печали? У меня своей хватает.

– Простите, что не сказали вам.

– Но вы ведь сказали.

– Не сразу. – Она покачала головой и печально улыбнулась. – Это единственное, о чем мы смогли договориться.

– Не говорить мне?

– Мы даже не хотели вас искать. Как будто, если мы не будем ничего делать, вы просто исчезнете.

– Ха, – повторил Редж. – Старая история.

– Мы не хотели никого обидеть. Просто не хотели принимать решение.

Редж удивленно поднял брови.

Эви не отвела взгляда.

– Это не имеет значения, – сказал он после недолгого раздумья. – Мне ничего не нужно. Ни острова, ни благородного жеста. Больная совесть вашей бабушки связала меня со всеми этими мертвецами.

– А может, это не только чувство вины? – Эви скрестила руки, пристально глядя на него. – Может, она также хотела что-то прояснить? Может, она хотела признать вашу дружбу? А может, хотела сделать что-то хорошее?

– Хорошее, – бесстрастно повторил он.

Эви кивнула и нахмурилась:

– Разве это невозможно? Здесь и сейчас?

– Пусть так, но зачем мне это? Вы слышали, что за всем этим кроется… почему кто-то должен за это держаться? Например, вы?

Она посмотрела поверх лужайки. Лодок в проливе не было. Флюгер на крыше лодочного сарая лениво вращался.

– Потому что это мое, – сказала она. – Они все мои.

Редж пристально смотрел на нее:

– Все это? И все они?

Эви повернулась к нему.

– Да. – Наконец она поняла. – Все это.

Несколько мгновений он смотрел на нее, а затем его лицо расплылось в широкой, искренней улыбке.

– В таком случае вы можете оставить свою долю и взять мою. Я возвращаю ее вам.

Его улыбка была заразительной, и Эви тряхнула головой, а потом громко рассмеялась.

– Кто тут говорит о долях? – Из-за угла дома вышел Чарли с чайным подносом в руках.

После того как они проводили Чарли, Реджа и Пози к причалу, помахали на прощание и яхта, описав широкий полукруг, устремилась к материку, Эви надела большие черные сапоги матери и спустилась к бухте, чтобы набрать мидий. Поставив ведро на гранитную скалу, усеянную рачками, она шагнула в воду. Вода тут же просочилась в дырку напротив большого пальца ноги; ойкнув, Эви пошла дальше, к тому месту, где под слоем прозрачной воды виднелись грозди мидий.