сирота казанская, безродная и бездомная. Ведь Жека знала, что она приезжает сегодня. Могла бы по крайней мере нацарапать записку: Танюха, миль пардон за бардак! Замоталась, как папа Карло. Цалую, тетка.

Бардак на кухне действительно был отменный, однако интерьер, представший перед глазами в зловонной тетенькиной «светелке» — перевернутые стулья, залитый какой-то липкой гадостью стол, блюдо с черной картошкой, сизым остовом курицы и костями, мутные рюмки и мухи, мухи, мухи! — поверг в отчаяние. Потому что объяснение напрашивалось лишь одно… С другой стороны, вряд ли тот, кто запил, не допьет бутылку. Просто Жека — фантастическая неряха! Полностью безалаберная, безбашенная тетка! Ей на все и на всех наплевать! И на «любимую» племянницу в частности.

Спасительная мысль о доме, где всегда ждут, где с первой же секунды можно обрести почву под ногами, снова почувствовать себя самой лучшей, самой замечательной, никакой не шлюхой, не тварью и не гадиной, не бездомной — показалась очень конструктивной, но для ее реализации требовались непомерные сейчас усилия: опять битком набитая дачниками воскресная электричка, опять вокзал, душный, суетный, с потными очередями возле билетных касс, и чужие люди вокруг на мучительно долгие часы.

Хочешь избавиться от душевных переживаний, хватайся за какое-нибудь энергичное дело! — послышался голос из далекого далека. Так Бабвера наставляла всех, кто по той или иной причине не находил себе места.

После мытья склизкой посуды, полов, раковин, с остервенением, до блеска, острота переживаний и правда заметно притупилась, но не настолько, чтобы забыться сном самостоятельно. Две таблетки пожелтевшего от времени димедрола — единственное, что удалось отыскать у здоровой как лошадь тетеньки…

Первым звуком, быть может, и вернувшим из забытья в темноту погрузившейся в ночь берлоги, стал тяжелый, густой гудок товарного поезда, ежедневно проползающего мимо станции в ноль часов пятнадцать минут. Щелочка света под дверью, между тем, отсутствовала. Значит, Жека так и не вернулась! Где же она?

В сохранившейся со времен Фрунзенской потрепанной записной книжке, исчерканной вдоль и поперек поверх красивого, аристократичного почерка бабушки Нины, страница на редкую букву «ш» выглядела почти первозданно: слабый след от вишневой помады и Шапиро Надя — 248-53…

Несмотря на поздний час, тетя Надя быстро взяла трубку, сразу узнала и…

— Такое несчастье! Женечка разбилась!

Зашатался пол под ногами, подкосились ноги: Жеки больше нет?!

Тетя Надя что-то кричала, громко-громко, и наконец докричалась:

— Женечка жива! Слышишь? Она в больнице! Ей уже лучше!

— В больнице? Правда? Как хорошо! То есть, конечно, плохо… А где же она разбилась? Как это произошло?

Из довольно сумбурного рассказа следовало, что Жека упала дома: зацепилась за коврик и поскользнулась. Поскользнувшись на коврике (непонятно каком!), легкая, спортивная, с отличной реакцией Жека умудрилась сломать руку и заработать сотрясение мозга. Видимо, тетя Надя хотела скрыть истинную причину падения, но, может быть, и сама ее не знала…

— А у меня, Танечка, сплошная черная полоса! Сначала Жека. Не успела опомниться, среди ночи звонят из магазина: Надежда Семенна, срочно приезжайте, с потолка льет! Алкоголик Водопьянов… смешно, да?.. со второго этажа опять сорвал кран с горячей водой. Утром возвращаюсь еле живая, Джузеппе — бледный как смерть: Надя, я умираю! Одним словом, завтра повезу его на консультацию к урологу. Ты передай, пожалуйста, Женечке, что я обязательно приду к ней во вторник. Если, конечно, сама не свалюсь на этой сумасшедшей жаре…

Далеко не каллиграфический, закапанный слезами адрес Жекиной больницы испортил страничку на букву «ш» — так вдруг невыносимо жалко стало всех: и разбившуюся Жеку, и ужасно невезучую тетю Надю, с ее дурацким магазином и еще более дурацким дедом, которого теперь, видите ли, надо возить к урологу! И себя. Но больше всего, до громких всхлипываний, жаль стало тех минут, что были потрачены вчера на обдумывание завтра в каменистой бухте на берегу синего моря.

Хлопнула рама на кухне. Бесконечную тьму за Кольцевой расколола чудовищная змееподобная молния. Будто по ее огненному сигналу, ветер подхватил занавески, и в распахнутые окна одинокой квартиры ворвался дождь.

2

Зонтик со сломанной спицей не спасал от косого дождя. Разозлившись на сей бесполезный предмет, она нашла ему достойное применение — затолкала в сумку, между болтавшейся из стороны в сторону кастрюлькой с котлетами и термосом с ненадежной пробкой. Вот и отлично! Теперь, лишь только в кармане заиграет мобильник, можно будет сразу же извлечь его и тем самым раньше услышать солнечное: Это я! Привет, Татьяна Станиславна! — и все наконец образуется, встанет на свои места. — Простите, что не предупредила вас, не сказала, что встретила Людмилу! Так получилось. Если честно, сначала я невероятно испугалась за ваше давление, а потом не было ни одной минуты, которую захотелось бы портить разговором на эту тему! — Да ладно, не переживай! Нет проблем. Короче, не бери в голову…

Дождь без зонтика оказался значительно противнее и холоднее, и она помчалась бегом, уворачиваясь от грязных брызг, летящих из-под колес машин скорой помощи, перепрыгивая через здоровенные лужи во дворе четырехэтажной больницы. Пока весьма загадочного учреждения. В больницах, к счастью, бывать еще не случалось, и вполне понятное любопытство даже отвлекло от всепоглощающего ожидания звонка.

С первых шагов по серому линолеуму длинного коридора стало ясно, что определение «загадочное» никоим образом не вписывается в контекст данного прозаического заведения — здесь господствовал материализм. Гиперказенность в сочетании с нездоровьем производили очень малоприятное впечатление, а Колючкин еще говорил: надо было тебе, Татьяна, идти в медицинский. Нет уж! Одно дело мерить давление любимому мужчине, и совсем другое — прикасаться к телам каких-то дряхлых старушенций, неряшливых, простецких теток или прокуренных дядек. Кстати, судя по линялой бумажке на двери душевой «Горячей воды нет», давно не мытым. Но суть даже не в брезгливости. Невозможно существовать в мире, где все больны.

В травматологическом отделении больных в коридоре бродило поменьше, однако вид у них был еще более впечатляющий, особенно у тех, чьи мрачные лица с заплывшими глазами хранили следы привычного для низших российских сословий образа жизни. На вежливый стук в дверь с табличкой «20» никто не отозвался. Незнакомая с местными порядками — со всякими там дурацкими неприемными часами — и примчавшаяся к несчастной тетеньке с утра пораньше, она потопталась в коридоре и с повторным легким стуком осторожно заглянула в палату. Чувство неприязни к этому люмпенскому учреждению достигло апогея: шесть кроватей! Она-то думала, что Жека здесь одна, ну вдвоем, ну втроем, а тут пять чужих теток!

Плотно забинтованная голова на ближайшей подушке — провальный рот и темные щелочки