Но больше всего в этом необыкновенном и, несмотря на мертвую пустоту и тишину, прекрасном городе нас манили дома. Ведь именно они были здесь самым большим и главным чудом. Объединяясь в большие и малые скопления под общей кровлей, защищавшей их от ветра, песка и солнца, они превращались, по сути, в большие дома или маленькие городки со множеством жилищ и всего необходимого для жизни. Залы, помещения, площади и дворы замысловато соединялись между собой проходами, переходами и крытыми мостиками, образуя причудливые лабиринты. Переходы имелись также между этими скоплениями построек, пересекая улицы над и под землей, объединяя в целое весь город. Словом, пользуясь всей этой системой ходов, можно было попасть в любое место города и даже, наверное, в любой дом, не выходя на улицу. Двигаясь по всем этим ходам и переходам, череде чердаков и подвалов, соединенных тоннелями и мостами, постоянно попадая в самые различные жилые, хозяйственные и общественные помещения, мы не переставали удивляться и гадать, что же заставило жителей создать такую странную и сложную архитектуру. Может быть, собравшиеся со всего света и непривычные к жестокому климату пустыни люди стремились создать посреди нее остров с более мягкими условиями? Или опасались того, что самумы могли полностью занести песком часть города? Или просто хотели создать что-то необыкновенное? Удивительно, но этот вопрос, казалось, не такой уж важный для нас, упрямо донимал наш разум, настойчиво призывая найти на него ответ, особенно в те моменты – мы это заметили, – когда мы зажигали лампу. Это наблюдение натолкнуло нас на мысль использовать ее, и она вновь, как и много раз в прошлом, указала нам верный путь.

Отправившись на очередную увлекательную прогулку по внутренней части города, мы взяли с собой лампу и, войдя наугад в один из домов, чтобы окунуться в долгое и неспешное блуждание по бесконечным коридорам, зажгли ее. Мы нисколько не сомневались в том, что она, как всегда, чем-нибудь удивит нас, и она опять не обманула наших ожиданий. Своим крохотным пламенем она озарила длинный путь от того места, где мы находились, через очередной лабиринт в соседнюю часть города, настойчиво зовя отправиться по нему. Мы, не задумываясь, последовали за ее пламенем, словно за путеводной звездой, и в конце концов очутились в нешироком и длинном зале, находящемся ниже уровня земли, имевшем хорошо защищенный от попадания в него песка выход наружу, к которому вела лестница из тех же спеченных песочных плит. Слабенькое пламя лампы удивительно ярко осветило помещение, и мы, оглядевшись вокруг, обомлели: стены и потолок были покрыты, вернее, заключали в себе множество черных вкраплений, располагавшихся в странном, но четком порядке, явно отражающем какой-то таинственный и глубокий смысл. Сомнений не было: это были те самые вкрапления, выжженные мерцающим светом Полусферы, о которых рассказывал нагрудник панциря. Вспомнив слова умершего паломника, я изо всех сил пытался вникнуть в этот смысл, но хотя и уловил путь, так и не смог по нему последовать. Этот порядок сильно отличался от всех, встреченных мною прежде. Он не содержал в себе букв и слов, и повествование заключалось в нем каким-то иным способом, для постижения которого явно чего-то не хватало. Свет лампы старательно выстраивал в моей голове какие-то последовательности, но у нее никак не получалось донести их суть до моего разума. И вдруг среди этой толчеи и невнятицы мне предстала совершенно четкая картина: мы все, взявшись за руки точь-в-точь как сейчас, взирали на эту же стену, но один из нас (непонятно – кто) был облачен в панцирь, а другой, так же как я теперь, держал горящую лампу. Я тут же рассказал об этом, в очередной раз поразившись и поразив друзей способностями лампы: ведь то, что я увидел, явно было подсказкой. Мы сейчас же принялись обсуждать это загадочное видение, готовые уже приписать лампе разум: чем же иначе можно было его объяснить? Однако Музафар вдруг вспомнил, что кто-то из нас в свое время в связи со свойством панциря объединять наш разум и способности воедино говорил о возможности его использования. Все волшебство сразу стало понятно: лампа лишь прояснила нашу память, однако оно так и осталось для нас волшебством, ибо объяснить его мы по-прежнему были не в силах. Воистину объяснение здесь могло быть лишь одно: и лампа, и панцирь, да и сам город были творениями тех, кто приходит и уходит.

Не медля ни мгновения, мы послали Ахмеда, как самого молодого, за панцирем, решив не тратить больше времени на праздные прогулки, раз уж лампа так красноречиво направила наши поиски. Вспоминая наши похождения в подземелье, мы нисколько не сомневались в том, что лампа направляет эти поиски по самым важным путям, и безоговорочно решили и на этот раз последовать ее указаниям. Принесенный панцирь единодушно передали мне, и, едва я надел его, он вспыхнул без всякой задержки, словно почувствовав и обрадовавшись, что очутился дома. Я же вдруг почувствовал какие-то тонкие флюиды, исходящие от моих товарищей, и ясно представил себе, как мы должны были соединиться. К моему большому удивлению, все они приблизились ко мне именно так, наши руки и тела в мгновение переплелись точь-в-точь как я себе и представил. Как оказалось, мы все представили себе это одновременно и совершенно одинаково. Мы стояли, обняв друг друга за плечи, талию, шеи и локти, сплетясь руками, лишь у Ахмеда осталась свободной одна рука, в которой он держал лампу. Спустя несколько мгновений мы почувствовали, как в нас сначала едва заметно, затем все сильнее заструились какие-то неописуемые и непостижимые силы, словно перемешавшаяся кровь по объединившимся жилам. Затем нами вдруг овладело удивительно яркое и сладостное чувство, будто над нами распростерлась Полусфера! Ни у кого из нас не было сомнений, что это – именно она, как и в том, что это было именно то чувство, которое испытывали прикасавшиеся к мудрости в черте священного храма во времена, когда Ирем еще был ее обильным источником.

Наконец мы, вспомнив, зачем пришли сюда, обратили взгляды на стену. Несмотря на свет лампы, она была покрыта ужасающим мраком, настолько глубоким, что его нельзя было назвать даже черным, его густоту просто невозможно было выразить словами. Однако вместе с тем, и это уж не поддавалось ни описанию, ни пониманию, было хорошо видно, что он далеко не однороден. Он явно клубился, меняя очертания, подобно Хазаат-Тоту, с той разницей что состоял не из света, а из тьмы. Вернее сказать, их – мраков – было множество, и все они глубоко отличались друг от друга, как отличаются друг от друга вода, воздух, камень, песок, пух, живая плоть и мысль. Казалось, там, в глубине, простирались целые миры, погруженные во мрак и состоящие из многоликого мрака, являющиеся зеркальной противоположностью нашим мирам, озаренным многоликим светом. Что за этой непреодолимой зеркальной поверхностью раскинулась такая же бесконечность, как и по эту сторону, с таким же бесконечным числом построений и явлений, но состоящих из мрака. Что все ее бытие настолько чуждо нашему, что нам и даже тем из нас, кто приходит и уходит, нет и не может быть туда пути, как нет и не может быть пути оттуда к нам. Что никому из обитателей миров по эту сторону зеркала не дано заглянуть за него. Но едва эта мысль пронеслась в моей голове, под сводами зала, а может быть, лишь в наших головах, заставив всех нас вздрогнуть, громовым раскатом прозвучал торжествующий голос:

– Я смог не только заглянуть, но и проникнуть туда! Там простирается то, что для порожденных светом – пустота и ничто, ибо они, в силу своего построения, неспособны воспринять его. Но свет и мрак лишь два из многих проявления одной всезаполняющей и бесконечной сути. Они противоположны, но едины и стоят бок о бок, проникая друг в друга и перемешиваясь, и вопрос лишь в способности перебросить мост из света во мрак и развитии способностей к восприятию мрака. И это вполне возможно, ибо царство Света есть порождение царства Мрака и является его продолжением, и между ними нет непреодолимой грани. Но под силу это лишь идущему путем обогащения сущности, никто же другой за отпущенный ему световой век не успеет овладеть мудростью в должной мере. И не стоит тешить себя бессмертием, ибо оно далеко не вечно.