Джон обнаружил, что чересчур обеспокоен здоровьем дочери. По мере того как она полнела и лицо все ярче светилось от развивающейся беременности, Френсис становилась все больше похожа на свою мать. Он не хотел говорить о Джейн со своей второй женой и не хотел, чтобы тень ее смерти висела над его домом. Он взял за привычку проводить долгие часы в саду, возвращаясь в дом до наступления медленных сумерек раннего лета. И там, пока копал, полол и пересаживал виргинские саженцы, он и так и эдак обдумывал различные варианты любви, какие только могут быть у мужчины, — любовь к работе, к девушке, на которой он женился по любви, к детям, которых она подарила ему, к женщине, на которой он женился ради удобства, и к женщине, которую он любил всецело, но беспомощно и безнадежно.

Он признал наконец свою любовь к королю, глупому, себялюбивому и несговорчивому господину, который был тупицей, знал меньше и понимал хуже, нежели его слуги. Джон понял, что все эти любови были ниточками, тянувшими его то в ту, то в другую сторону. В конце концов, как предупреждал Аттон, они сплетутся в веревку, о которую он и споткнется.

Но когда Джон возвращался домой мимо грядок с тюльпанами, любуясь их сомкнутыми лепестками на фоне глубокой ночной темноты, он думал, что, возможно, эти ниточки как раз и есть те канаты и тонкая пряжа, из которых соткана его жизнь. Именно они делают его тем, кто он есть, — человеком, который в разных направлениях любит глубоко и сильно. И что эти разные любови есть не предательство, а богатство.

Как-то июньским днем он прищипывал почки на вишнях, когда увидел Джонни, вылетевшего из кухонной двери и побежавшего к конюшне. Секундой спустя сын вывел верховую лошадь из стойла, не седлая, вскочил на нее и рысью вылетел со двора.

— Что случилось? — крикнул Джон.

Он соскользнул вниз по лестнице и побежал к дому.

— Что с Френсис?

Джон вбежал в кухню и нашел там кухарку, кипятившую воду.

— Что-то с Френсис? — снова спросил он.

— Она заболела, — сказала кухарка. — Госпожа Традескант уложила ее в постель и послала Джонни за аптекарем. Богу молитесь, чтобы это была не чума.

— Аминь, — сказал Джон и, не переведя дыхания, добавил: — Да будь ты проклята за то, что говоришь такие ужасы!

Широкими шагами он выскочил из кухни, взбежал по лестнице прямо в рабочих сапогах, роняя грязь на ступени полированного дерева.

— Эстер? Эстер?

Она вышла из комнаты Френсис, и он по ее лицу сразу понял, что дочь серьезно больна.

— Что такое? — настойчиво спросил он. — Это не…

Он понизил голос.

— Не чума?

— Я не знаю, — сказала она. — Ее бросило в жар, она сказала, что хочет отдохнуть, а потом она почти потеряла сознание.

Он суеверно глянул на дверь.

— Переведи ее в нашу комнату.

— Она в своей комнате, я не хочу ее беспокоить и переводить куда-то еще, — непонимающе сказала Эстер.

Он переступил с ноги на ногу, боясь даже сказать вслух то, что думал.

— Пожалуйста, — сказал он. — Ее мать заболела чумой в этой комнате, это была наша спальня. Она заставила меня перевести ее отсюда в оранжерею и там умерла. Пожалуйста, не оставляй Френсис в этой комнате.

Эстер подошла к нему и взяла его грязные руки в свои прохладные пальцы.

— Джон, это старые страхи, — сказала она. — Это Френсис, а не Джейн. Это лихорадка, а не чума. Она — сильная молодая женщина, и я буду ухаживать за ней самым лучшим образом. Я не хочу трогать ее, пока ей удобно в ее постели. И кто лучше присмотрит за ней с небес, чем ее собственная мать?

Он помолчал, прежде чем продолжить.

— Ей что-нибудь нужно?

Эстер быстро придумала задание, чтобы занять Джона делом, дать ему цель.

— Мне нужны травы, — сказала она. — Пиретрум, ромашка и миррис от инфекции. Наберешь?

Он кивнул и быстро направился к лестнице.

— Напиши записку и отправь Александру, — сказала Эстер. — Не пугай его слишком, просто напиши, что у нее жар и что она хочет его видеть, если он может приехать.

Джон замер на полпути, послушный, как испуганный мальчик.

— Что раньше — травы или письмо? — спросил он.

— Письмо, — сказала она. — Потом травы, и поставь в вазу парочку тюльпанов. Ей будет приятно смотреть на них.

— Я принесу ей семпер, — сказал Джон, сразу подумав о самом лучшем тюльпане. — «Семпер Августус».

Александр прибыл по реке на рассвете следующего дня. Он попросил перевозчика высадить его на берег как можно ближе к Ковчегу. Джон увидел его из окна уже на конном дворе, где тот скинул с себя накидку, жилет и даже штаны и бросил их в стойле. Он крикнул Джозефу, чтобы тот накачал воды, стащил с себя рубаху и встал под поток ледяной воды. Прежде чем вытереться насухо простыней, он практически нагишом прошлепал к кухне.

Кухарка изумленно взвизгнула, но Александр Норман прошел мимо в холл, не обратив на нее ни малейшего внимания.

— Простите, — коротко обратился он к Джону. — Но в Сити болеют, и я не хочу привезти заразу сюда. В Ламбете пока еще все чисто?

— Человек шесть умерло в деревне за эту неделю, — угрюмо отозвался Джон. — Спасибо за осторожность. Можете взять мои штаны и рубаху.

— Ей лучше? — спросил Александр.

Джон покачал головой.

— Вчера ночью лихорадка усилилась, и Эстер говорит, что жар все еще сохраняется.

— Но это не…?

Александр не мог заставить себя выговорить слово «чума».

— Эстер говорит, что нет.

Мужчины смотрели друг на друга с одинаково обеспокоенными лицами. Впервые с момента возвращения в Англию Джон испытал удовлетворение, общаясь с мужчиной, понимавшим, что чувствует он сам. Его собственное беспокойство было написано и на лице Александра. Оба они выглядели так, будто провели всю ночь за молитвой.

Джон протянул руки, и Александр крепко сжал их.

— Господи, только не…

— Прошу тебя, Господи, — отозвался Джон.

— Она так дорога мне…

— Я знаю, знаю.

— Я отослал ее из Сити сразу же, как только подумал, что она может оказаться в опасности…

— Все равно, эта зараза и в Ламбете. Нет такого места, где Френсис была бы в полной безопасности.

— Только не она…

— Мне так страшно, — очень тихо сказал Джон. — Я вспоминаю о ее матери и ее красоте — а Френсис так похожа на нее — и вот думаю, может, у них предрасположенность?

Александр покачал головой.

— Невозможно проследить, откуда эта зараза берется и кому она передается, — сказал он. — Вот что самое дьявольское. Просто никто ничего не знает. Все остальные здоровы? Джонни? Эстер?