Свет от фонаря задрожал и двинулся к высокому потолку навтором этаже. Обои, разрисованные маленькими букетами, теперь выцвелинастолько, что казались обычной белой бумагой и мерцали в темноте. Большие дырызияли в известке, но увидеть сквозь них хоть что-нибудь Моне не удалось.

– Стены здесь кирпичные, так что не беспокойся. Ивнешние, и внутренние, как на Первой улице. – Мэри-Джейн привязывалалодку. Видимо, в качестве причала использовалась нижняя ступенька. Теперьнаконец Мона держалась за нечто устойчивое. Она вцепилась в перила, опасаясьотойти от них и боясь пошевелиться в неустойчивой лодке.

– Поднимись вверх по лестнице, а я принесу барахло.Приди в себя и поздоровайся с бабушкой. Не беспокойся о своих туфлях: у менямасса сухой обуви. Я принесу все, что нужно.

Осторожно, слегка постанывая, Мона уцепилась за перилаобеими руками и вышла из лодки, двигаясь неуклюже, с усилиями, пока необнаружила, что надежно стоит на ковровой дорожке, а впереди видна сухаялестница.

Если бы этот дом не покосился так угрожающе, здесь было бывполне надежно, подумалось ей. И по странной иронии судьбы она стоит здесь,одной рукой опираясь на перила, другой – на мягкую, рыхлую известку, и, глядявверх, ощущает дом вокруг себя, его гниение, его прочность, его ожесточенноенежелание низвергнуться в гибельную воду.

Это был массивный, крепкий дом, упорно сопротивляющийсяразрушению, возможно остановившийся на этой стадии навечно. Когда она подумалаобо всей мерзости, скопившейся внизу, то невольно удивилась, почему их обеих незасосало туда до сих пор, как в кино негодяев поглощают зыбучие пески.

– Иди наверх, – сказала Мэри-Джейн, уже затащившаяодну из сумок на ступеньку выше Моны.

Треск, стук… Девушка всерьез взялась за дело.

Мона начала подниматься. Ступени были прочными и к тому жееще и удивительно сухими. Когда она дошла до самого верха, то полностьювысохла, словно это была не глубокая ночь, а весенний жаркий солнечный день,который выбелил доски, да, буквально выбелил их, как если бы это был плавник.

Наконец Мона оказалась на втором этаже и прикинула, что уголнаклона дома меньше пяти градусов. Но и этого было достаточно, чтобы довестичеловека до полного безумия, и она прищурила глаза, чтобы лучше видеть самыйконец коридора. Еще один рояль и прелестная дверь с боковыми фонарями иэлектрическим вентилятором, с электрическими лампами, подвешенными наскрещивающихся проводах, свисающих с потолка. Сетка от москитов. Или что-тодругое? Множество таких сеток и мягкий электрический свет, сияющий сквозь них.

Она прошла несколько шагов, все еще прижимаясь к стене,которая и в самом деле была теперь сухой. Вдруг она услышала тихий смешок,донесшийся из конца коридора. Как только Мэри-Джейн подошла с фонарем в руке иустановила его рядом с сумкой на верху лестницы, Мона увидела ребенка, стоящегов дальних дверях.

Это был мальчик, темнокожий, с большими чернильными глазами,с мягкими черными волосами и с лицом маленького индийского святого. Он смотрелна Мону.

– Эй, ты, Бенджи, подойди, помоги мне со всем этим. Тыдолжен помочь мне! – крикнула Мэри-Джейн.

Мальчик неторопливо подошел к ним и вблизи оказался не стольуж маленьким. Он был почти такой же высокий, как Мона, что, конечно, неговорило о многом, ведь Мона еще не перешла границу в пять футов два дюйма, абыть может, никогда и не перейдет. Он был одним из тех красивых детей с великимзагадочным смешением кровей: африканской, индийской, испанской, французской, авозможно, и мэйфейрской. Моне хотелось прикоснуться к его щеке и убедиться, чтоона так же хороша на ощупь, как и на вид: очень-очень тонкая, загоревшая кожа.Что-то Мэри-Джейн говорила ей о нем, продающем себя в центре города. В легкихвсплесках загадочного освещения она мысленным взором увидела пурпурные обоикомнат, бахромчатые абажуры, джентльменов в декадентском обличье, похожих надядю Джулиена, в белых костюмах и со всякими штучками подобного рода… И –подумать только! – саму себя на медной кровати с этим восхитительныммальчиком!

Чистое безумие! Боль остановила ее снова. Она могласвалиться прямо на ходу. Но сосредоточенно, размеренно и упорно она поднималаодну ногу, а затем приставляла другую. Здесь были кошки, точно, ведьмовскиекошки! Милостивый боже, большие, длиннохвостые, пушистые, с демоническимиглазами. Их, должно быть, было не менее пяти, крадущихся вдоль стен комнаты.

Прекрасный мальчик с блестящими черными волосами нес вперединее два мешка с продуктами – снизу, из холла. Здесь, можно сказать, было дажечисто, после того как он подмел пол и протер его мокрой шваброй.

Ботинки Моны оставляли мокрые следы. А сама она едва невалилась с ног.

– Это ты, Мэри-Джейн? Бенджи, это моя девочка?Мэри-Джейн?

– Я иду, бабушка, иду. Что ты делаешь, бабушка?

Мэри-Джейн пронеслась мимо Моны, неуклюже ухватив два ящикасо льдом, растопырив локти, с развевающимися длинными соломенно-желтымиволосами.

– Эй, я здесь, бабушка! – Она исчезла заповоротом. – Что ты сейчас делаешь?

– Ем крекеры с сыром. Хочешь кусочек?

– Нет, не сейчас. Поцелуй меня. Телевизор опять неработает?

– Работает, милая. Меня уже от него тошнит. Бенджизаписывал мои песни, когда я пела. Бенджи…

– Слушай, бабушка. Я должна уйти. Я привезла к нам МонуМэйфейр. Мне нужно втащить ее наверх, на чердак, где действительно тепло исухо.

– Да, о да, пожалуйста, – прошептала Мона. Онаприслонилась к стене, и та отъехала от нее. Почему бы попросту не лечь на этустену, которая и так уже накренилась? Ведь можно лечь прямо на наклонившуюсястену… Ноги дрожали, и боль возвратилась снова.

«Мама, я уже иду».

«Потерпи, милая, надо еще взобраться на один лестничныйпролет».

– Ты привезла Мону Мэйфейр к нам? Приведи ее ко мне.

– Нет, бабушка, не сейчас. – Мэри-Джейн вылетелаиз комнаты, пышной белой юбкой зацепившись за дверную ручку, и протянула руки кМоне.

– Прямо сейчас, милая, прямо сейчас заворачивай заугол.

Послышался шорох и стук, и, как только Мэри-Джейн провелаМону за угол и указала ей на начало следующей лестницы, та увидела крошечнуюстарушку, выходящую из дальней комнаты. Седые волосы старушки были небрежнозаплетены в длинные косицы, схваченные на концах резинками. Лицо ее былоподобно скомканной одежде, маленькие черные, как угольки, глаза, словнообрамленные гофрированной бумагой, светились добродушным юмором.

– Нужно торопиться, – сказала Мона, двигаясь такбыстро, как только могла, вдоль поручня. – Меня тошнит от этогоперевернутого дома.