– Ну хорошо, а теперь мы объясним тебе, как работает эта рация.

Двое молчаливых мужчин раскрыли принесенную коробку и осторожно поставили рацию на пол на школьном чердаке. Железный ящик, иглы-антенны, наушники и еще одна опасность.

55

Он проводил ее до дверей, запечатлев на щеке поцелуй, показавшийся ей очень кратким; возможно, он постеснялся выражать свои чувства в присутствии монаха-привратника, упорно изображавшего, что с интересом смотрит в экран своего компьютера, полного монашеских тайн. Потом мягко прикрыл дверь, и она спустилась по ступенькам лестницы, расстроенная тем, что, судя по всему, окончательно лишилась сына: его как будто подменили, превратив в кроткого, покорного человека. Но похоже, он счастлив. И его все еще зовут Арнау… даже не Арни. На площадке перед базиликой ее ослепил неожиданно-яркий вечерний свет, и тогда на нее внезапно навалилась вся тяжесть горя, словно оно поджидало ее на выходе, притаившись у ворот монастыря, чтобы наброситься и безжалостно раздавить. На протяжении часа, что длилось свидание, ей удавалось не давать воли навязчивым мыслям об обмане и унижении, в которое ее повергли подлая сучка Жоана и подонок Жорди. В течение этого часа она сосредоточилась на том, чтобы выяснить, действительно ли Арнау обрел свое счастье или только притворяется. Одеяние послушника даже шло ему. Волосы у него были подстрижены, а бородка сбрита, но глаза были те же, и манера разговаривать не слишком громко, но убежденно, с уверенностью, исходящей откуда-то из глубины его существа, тоже прежней.

– Ты какая-то грустная.

– Я еще не смирилась с тем, что потеряла тебя.

– Ты меня не потеряла. Я здесь. И ты можешь время от времени навещать меня.

– Нет, я тебя потеряла.

– А если бы я уехал учиться в Бостон или Кембридж?

– Ты был бы ближе. А сейчас между нами барьер, который…

Она показала на стулья из черного дерева, на бесполезный стол, на крохотную комнатку для свиданий, где они сейчас беседовали, а также на грубую имитацию Мира, изображавшую какой-то уголок Монтсеррат, напротив которой она сидела. По правде говоря, она не знала, что хочет ему сказать, но в любом случае это было совсем не то место, где можно чувствовать себя как дома. Она приехала повидаться с сыном, а ощущала себя так, словно наносит официальный визит.

Арнау взял ее за руку и посмотрел в глаза:

– Мама, между нами нет никакого барьера.

– Ты наверняка молишься о моем обращении в веру.

Она произнесла эти слова язвительно и тут же пожалела об этом. Он же, напротив, слегка улыбнулся, правда не до конца, поскольку задумался о чем-то, и наконец сказал со свойственными ему самообладанием и уверенностью, которым научился явно не у нее, кто я такой, чтобы пытаться изменить твой взгляд на мир. Если я молюсь о тебе, то лишь затем, чтобы ты осталась таким же хорошим человеком, каким была всегда.

Проклятый монах, всегда имевший наготове самый либеральный, самый толерантный, самый умный, самый логичный и успокоительный ответ, словно он заранее обдумал и взвесил его. Словно вся жизнь целиком начертана у него на карте Истины, и ему нужно лишь развернуть какую-то часть этой карты, чтобы в случае сомнения свериться с ней. И на все у него есть ответ, и никаких сомнений, ибо он играет в команде самого Бога.

– Как бы я хотела верить в Бога. Ведь это истинное облегчение верить во что-то…

Арнау был слишком разумен, чтобы отвечать на такие заявления, поэтому он промолчал, но наверняка в этом он был с ней согласен. Тина продолжила:

– Но все, что связано с Богом, – неразрешимая загадка для меня.

– А для меня – нет. Загадка требует поиска доказательств, решений, ответов… Для меня Бог – это тайна, и пытаться познать ее можно лишь через веру.

– То есть ты не нуждаешься в доказательствах?

– Вера держится на вере, а не на доказательствах.

– И ты мой сын?

– Так я полагаю.

Тина замолчала, потому что действительно не знала, что сказать. Однако воцарившееся молчание тяготило ее. Но еще больше ее угнетало то, что оно нисколько не волновало Арнау. Ей захотелось немедленно, все равно как, прервать затянувшуюся паузу.

– Здесь очень холодно?

– Нет.

– Но тебе нужна одежда? Вы прилично питаетесь?

– Как поживает Жорди?

– Твой отец не знает, что я поехала к тебе.

– А почему ты не хочешь, чтобы он узнал?

– Просто я заехала к тебе не из дома. – С раздражением, которого ей не удалось скрыть: – Не придумывай себе ничего такого. Ты знаешь, что его назначили советником мэрии?

– Да. Я получил от него письмо.

Надо же, тут же поспешил рассказать сыну о своем назначении. А больше он тебе ничего не поведал? Не сообщил, что наставляет мне рога?

– Дело в том, что Порта подал в отставку; Жорди был шестым в списке, и, представь себе, выбрали его.

– Он доволен?

– Думаю, да. В последнее время мы не очень часто видимся. – Чтобы сменить тему: – Вы хорошо здесь питаетесь?

– Прекрасно, по этому поводу даже не беспокойся.

– Но меня волнует твое здоровье.

– У нас в общине восемь монахов старше восьмидесяти лет.

– Ты что, всю жизнь собираешься прожить в этих стенах? До восьмидесяти лет? Пока не умрешь? – Понимая, что использует запрещенный прием: – А как же мир? Изобретения, прогресс, природа, фильмы, нужды бедняков, твое личное развитие? – После злорадной паузы: – А женщины?

Арнау снова взял ее за руку и сказал мама, это не жертва, я счастлив, я спокоен, и мне бы хотелось, чтобы ты не переживала так из-за меня: твой сын счастлив, черт возьми, а это далеко не все матери могут сказать.

– Я не вовремя приехала?

– Да нет, что ты, еще чего не хватало. Через три недели у нас будет праздник… Если хочешь приехать…

– А что за праздник?

– Ну… праздник Евхаристии, посвященный братству монахов нашей общины. Я знаю, что…

Через три недели я буду в больнице; меня будут пытаться вырвать из когтей смерти с помощью химиотерапии или чего-то подобного.

– Мы получим приглашение, или что там положено?

– Если вы не хотите приезжать, не…

Тина снова взглянула на висевшую на стене пародию на Мира. Потом сказала, не отрывая взгляда от картины:

– А кто сказал, что мы не хотим?

– Ну, мы же будем служить мессу и все такое…

Мне страшно, Арнау. Я боюсь смерти.

– Мы умеем вести себя прилично. Не беспокойся.

– Почему ты такая грустная?

Моральная власть сына. Теперь сын повелевает тобой и хочет знать, почему ты так печальна. А ты, как все дети, не говоришь ему, что у тебя проблема в семейной жизни и еще одна – с грудью, хотя неизвестно, в таком ли порядке значимости следует их расставлять. А еще судьба учителя-маки, окутанная ложью, которую ты хочешь разоблачить, сама толком не ведая зачем, видимо для того, чтобы спастись самой, чтобы не чувствовать себя виноватой. Жизнь необыкновенно сложна, потому что я очень хочу сказать тебе, что я больна и моя болезнь внушает мне животный страх. Но одновременно я не хочу тебе этого говорить, потому что не хочу, чтобы ты обо мне молился, не хочу, чтобы молитвы смешивались с химиотерапией; чтобы быть последовательной, не утратить цельности, Арнау, понимаешь меня? А вот Жорди вдруг утратил всю свою цельность, которую я в нем видела. Молчание убивает меня, потому что я умираю от желания снова и снова повторять тебе, что я тяжело больна, что мне должны удалить правую грудь и я очень надеюсь, что осложнений не будет; доктор говорит, что осложнений быть не должно, что мне повезло, но я спрашиваю себя, какое же это везение, когда тебе должны удалить грудь.