– Разумеется, мы не можем оставаться безучастными к щедрому вкладу, который вы внесли в строительство храма Сантуарио-де-Торресьюдад, дабы завершить его при жизни Досточтимого отца-основателя Опуса, – сказал с той же елейностью в голосе и с тем же благонравием во взоре, что и Досточтимый отец-основатель, нынешний руководитель организации и будущий прелат будущей персональной прелатуры монсеньор Альваро дель Портильо.

– Мне бы хотелось, чтобы сия не-безучастность воплотилась в делах.

– Сеньора, каждый шаг, сделанный в сем направлении, должен быть очень продуманным и неторопливым. Из соображений благоразумия, любви к истине и, я сказал бы даже больше, из евангелической скромности и покорности.

Монсеньор положил руки на стол и благочестиво продекламировал: почести, награды, титулы… все это суетные вещи, наросты гордыни, пустота, ложь, ничто…

– В таком случае зачем вы инициировали процесс беатификации Досточтимого отца-основателя? – Молчание монсеньора Портильо заставило сеньору Элизенду Вилабру улыбнуться. – А, монсеньор? Наросты гордыни?

– Я не понимаю.

– Я хочу сказать, что если организация присоединится к процессу беатификации Досточтимого Ориола Фонтельеса… то это наверняка придаст ему огромный импульс. Я согласна с тем, что Процесс должен быть медленным, но ведь не бесконечно долгим.

– Дорогая сеньора… Вам следовало бы обосновать интерес, который… – Никакого интереса, монсеньор, – ответила она, гневно сверкая глазами. – Я была свидетелем его героической смерти. И хочу, чтобы все его помнили. Он в одиночку противостоял красным ордам. И погиб за свой идеал, самоотверженно охраняя Святое причастие и Святую Мать Церковь. Вам это прекрасно известно, монсеньор.

Она, разумеется, умолчала о других аргументах. Умолчала о том, что его смерть наступила совсем не вовремя, не умирай сейчас, Ориол, сейчас, когда я так безумно тебя люблю, сейчас, когда я впервые в жизни полюбила мужчину, не умирай, я никогда не смогу себе этого простить. Она слегка приподняла его тело и опустила голову ему на грудь. А он все смотрел на нее своими такими темными, такими бездонными глазами, пока она не увидела, что они приобрели холодный стеклянный оттенок. Как изуверски ты со мной поступил, Ориол: умереть теперь, когда я говорю тебе нет, ты не можешь умереть, ты что, не понимаешь? А ты, Боже, готовься…

– Сеньора, он мертв.

По возвращении из Рима ее ждал доклад Газуля, в котором он сообщал, что ему очень жаль, но он считает себя обязанным известить ее о том, что Марсел не слишком осмотрителен в своих внебрачных связях и однажды после ночного загула явился на работу с любовницей и… даже не знаю, как это сказать, в общем, прямо на рабочем столе… Ты действительно сделал это, Марсел?

– Ну, понимаешь, мама. Видишь ли…

– Так-так, давай разберемся… Чего ты хочешь?

Когда мать начинала задавать такие каверзные вопросы, почва уходила у него из-под ног.

– Я не понимаю тебя, мама.

– Но это ведь очень просто. Ты хочешь стать большим бизнесменом? Любишь Мерче? Хочешь с ней расстаться? Хочешь развестись, когда появится такая возможность? Этого ты хочешь? Тебе безразлично, что будет с твоим сыном, моим внуком?

– Можно подумать, ты представляла собой образец материнской заботы.

Сеньора Элизенда Вилабру бросила на сына взгляд, который она берегла для врагов, и сказала тихим холодным голосом не тебе меня судить. И в третий или четвертый раз в жизни была готова сказать ему если бы я тебя не подобрала, сопляк, ты бы гнил в богадельне, так что лучше молчи. Ей пришлось сделать над собой большое усилие, чтобы сдержаться.

– Хочешь, чтобы я рассказала обо всем Мерче?

– Я не хочу расставаться с ней. Это была глупость, забава, не более того. Для меня это ничего не значит.

В тот день, когда Элизенда выдворила из своей личной жизни Кике Эстеве, она вступила на долгий путь сублимированной абстиненции, которая, с одной стороны, привела к сохранению чистой, безупречной памяти об Ориоле, а с другой – настолько сблизила ее с организацией, что теперь она была самым преданным ее союзником. Но главное, это создало у нее в высшей степени комфортное ощущение от осознания того, что она полностью, двадцать четыре часа в сутки, осуществляет тотальный контроль над своей жизнью и что врагу практически невозможно проникнуть в эту жизнь, воспользовавшись лазейкой какой-нибудь слабости, ибо их у нее практически не оставалось.

– Я не понимаю тебя, сынок.

– Ну конечно, такая святоша, как ты, не в состоянии этого понять.

Что сказать ему на это? Поведать о своей жизни? Или просто простить ему слабость?

– Если я еще хоть раз увижу тебя с женщиной… я имею в виду не Мерче… твоя жизнь заметно осложнится.

– Но ведь вы с Мерче терпеть друг друга не можете!

– И что? – крикнула мать. – Она твоя жена и мать моего внука.

Отец ее внука встал и впервые в жизни бросил ей вызов. Он сказал ей послушай, мама, я имею право на частную жизнь, хотя тебе никогда этого не понять. Нет, подожди, я еще не закончил. Мне уже исполнилось тридцать два года, и я могу делать то, что считаю нужным. Разве я не нашел прекрасных клиентов в Швеции, Норвегии, Дании и Финляндии? А? А ведь вам это представлялось невозможным, поскольку они дадут нам сто очков вперед в зимних видах спорта, разве нет? И разве теперь мы не экспортируем шестьдесят три процента лыж в северные страны?

– Да, все так.

– А ведь Газуль все время твердил это нас погубит, на что я отвечал ему нас спасет цена. Качество почти такое же, но благодаря цене мы нашли свою нишу.

– Ты прав.

– И разве наш горнолыжный курорт не превратился в станок по печатанию денег, особенно после того, как я установил там снежные пушки?

– Да.

– Прекрасно, в таком случае живи себе спокойно в Торене, я сам могу вести все дела.

– Нет. У тебя все очень неплохо получается, это так, но самостоятельно вести дела ты сможешь лишь тогда, когда я так распоряжусь.

– В таком случае сейчас хотя бы перестань выносить мне мозг.

– А вот этого я тебе обещать не могу. Ни тебе, ни кому-либо другому.

– Ну что ж, я сказал, что хотел. А сейчас у меня много работы.

Элизенда тоже встала и, обойдя стол, вплотную подошла к Марселу, который яростно складывал документы в папку. Долгим взглядом посмотрела ему в глаза, после чего залепила ему звонкую и весьма болезненную пощечину. Так на закате своей деятельности Элизенда Вилабру произносила последнее слово.

54

Полковник Силван с суровым выражением на лице вылез из черной машины, нахлобучил на голову фуражку и занял позицию на Главной площади Торены в позе, обычно присущей алькальду Тарге: подбоченился, огляделся по сторонам, трижды или четырежды перекатился с пяток на носки, с носков на пятки и обернулся вокруг своей оси. Поза хозяина и господина. Хотя роста в нем было не больше метра шестидесяти, он был хозяином и господином. И пусть он был совершенно седым и говорил высоким фальцетом, но все равно он был хозяином и господином. Алькальд, облаченный, как и его прихвостни, в фалангистскую форму, поджидал высокого гостя у входа в мэрию. В сопровождении адъютанта и Валенти Тарги полковник вошел в здание. В кабинете алькальда военный явно опешил. Портрет Тарги. Он протянул руку за спину, и адъютант тут же подал ему сигару «Фариас» и поднес огонь. Делая первые затяжки, полковник внимательно изучал живой взгляд Тарги на портрете. Потом, не произнеся ни слова, прошел на середину кабинета, снял фуражку, которую тут же подхватил адъютант, и склонился над картами, разложенными на большом столе, вокруг которого в ожидании распоряжений замерли по стойке смирно два лейтенанта-картографа и учитель-фалангист Фонтельес, тоже облаченный в форму. Полковник Силван, не глядя на них, сказал вольно, а потом жестом велел доложить, что здесь случилось.