Это сознание того, что из них не получатся декабристы. И даже больше того, они бы, может, и готовы стать декабристами, – вышли же Вадим Делоне и Наталья Горбаневская, еще пять человек на Лобное место, – но время этого не оценит, время не то, чтобы декабристы выходили. Ниша эта пропала. И весь Галич – это трагедия собственного неучастия в истории, трагедия невозможности, трагедия того места, которое он вынужденно занимает:

У Высоцкого авторская рефлексия по поводу шестидесятничества наступила очень рано. В 1965 году появляются две песни – «Молитва Франсуа Вийона» Окуджавы (строго говоря, в 1964-м, но поет он ее с 1965-го) и «Дайте собакам мяса» Высоцкого. Эти два текста не просто корреспондируют – они образуют удивительный диптих. Причем самое поразительное, что Окуджава поет «Молитву Франсуа Вийона» в это время редко, она более-менее канонизируется с концертов 1968 года, Высоцкий уж точно не знает эту песню, когда в 1965 году пишет свой на нее фактически ответ. И это ответ всему шестидесятничеству.

Окуджава лукавит, когда говорит, что «Молитву Франсуа Вийона» надо было так назвать, потому что нельзя было назвать ее просто молитвой. Окуджава не бог весть какой верующий, он до последнего упертый атеист, как и родители-коммунисты. И конечно, это песня о Франсуа Вийоне, мы и воспринимаем ее именно как молитву: «Дай счастливому денег», «Каину дай раскаяние…», при этом идет еще рефрен «И не забудь про меня» – не в том смысле, что «и мне чего-нибудь дай», а в том, что все, что мне от тебя нужно, – это чтобы ты меня помнил, чтобы я ощущал твое присутствие.

Высоцкий, как поздний шестидесятник, отвергает для себя этот путь. Он пишет свою молитву, первая половина которой довольно точно копирует «Молитву…» Окуджавы.

До этого момента идет шестидесятничество, а вот дальше начинается великий Высоцкий:

Это абсолютно гениальное понимание того, что, если мольба романтического Окуджавы исполнится, всем будет нечего с этим делать. И Каин не знает, что ему делать с раскаянием, и трусу нечего делать со своей храбростью, и автору нечего делать с Богом, который смотрит на него, помнит про него, но что из этого дальше? Они не войдут в диалог, о чем замечательно написал в своей повести «Ты и я» Андрей Синявский (1959). Там Бог очень даже не забывает о главном герое, он все время на него смотрит, а главному герою кажется, что это КГБ за ним следит, и он любыми способами старается от этой слежки скрыться. Бог ему говорит в открытую:

А герой чувствует, что он под колпаком у спецслужб.

Услышанная молитва шестидесятников, даже если бы она сбылась, не была бы никем оценена. И Высоцкий рассказывает именно об этой принципиально новой ситуации, которую я бы назвал ситуацией постромантизма. И в этом-то постромантизме и заключается его близость к нам и его величие. Потому что и мы убеждены, что наше нынешнее состояние, да и, в общем, любая жизнь, – это результат краха надежд.

Ситуация краха надежд – это родная ситуация для Высоцкого. Это его кислород, он в этом вырос. Он на этом сопротивлении только и может набрать нужную эмоцию. Мы были вместе, мы верили, мы помолились, нам дали – и мы не можем этим распорядиться, потому что наметился роковой слом, за которым непонятное и чаще всего враждебное будущее.

Главная лирическая тема Высоцкого, с которой он вышел в постшестидесятничество, в постромантизм и с которой прославился по-настоящему, это и главная русская тема: да, состояние наше ужасно, да, мы в глубочайшем падении, да, мы ненавидим себя, но мы были великими, мы можем быть великими и мы еще будем великими. Вот из этого контрапункта складывается, в сущности, все гениальное, что Высоцкий написал.

Я говорил многажды о том, что в моей типологической картине циклической русской культуры, где всё на всё накладывается, всё со всем совпадает, Окуджава соответствует Блоку, а Высоцкий в этой схеме повторяет судьбу Есенина. Повторяет, как всегда, усовершенствовав, потому что Есенин был далеко не так мастеровит. Высоцкий гораздо изобретательней. И проза Высоцкого, даже «Роман о девочках», даже «Психи и дельфины», написаны качественно лучше, чем чудовищная графоманская проза Есенина, чем его повесть «Яр» или очерк «Железный Миргород». Высоцкий гораздо больше каламбурит, у него лучше простроены фабулы, он пишет замечательные баллады, но основа-то та же самая: да, сейчас я валяюсь в полном непотребстве, но когда-то я был велик, а если захочу, я и сейчас напишу лучше, чем «агитки Бедного Демьяна»[102]. «Я вам не кенар! / Я поэт!»[103] И эта тема нынешнего ничтожества и когдатошнего величия, гипотетически все еще возможного, и есть главная лирическая тема Высоцкого.

К 1974 году относится его диптих «Очи черные». Первая часть прозвучала в фильме Иосифа Хейфица «Единственная» (1975) по замечательному рассказу Павла Нилина «Дурь», где Высоцкий играл отвратительного завклубом и где ему удалось протащить песню «Во хмелю слегка…». Но интересна-то в этом диптихе вторая часть «Старый дом»:

Тема построения нового дома взамен прежнего, тема вырождения у Высоцкого возникла давно. Но как по-разному трактуется эта модная московская тема 1960–1970-х годов! Вот окуджавовская ностальгия про опустевший дом: