А вот во втором варианте все вдруг стало таинственно и неочевидно.

Как здесь соотносятся два плана? Пожалуй, еще более странным образом. Ну, для Окуджавы все было очень просто – мирное тиканье часов среди войны, как он неоднократно пояснял, и показывает ту бездну, которая разверзлась между мирной и военной жизнью. Но вчитать-то сюда можно и совсем другие, гораздо более жестокие смыслы. Например, как ничтожны любые попытки приготовиться, любые попытки обустроить жизнь, как ничтожна жизнь на фоне катаклизма, потому что, хотя часы и тикают, такой грохот раздается, что тиканья не слышно.

Или другая, ровно противоположная точка зрения, которую я встречал у многих слушателей: «Нет, прекрасно. Это о вечной победе мирного, уютного, домашнего, интимного над всем этим грохотом. Снаряды-то рвутся, а часики-то тикают себе и продолжают делать свое мелкое, но все-таки великое дело. И время-то отсчитывают именно они. Потому что важно наше личное, интимное время, а не время большой истории».

Как видите, два полюса предполагают такое количество толкований, что в эту ловушку мы можем поместить все собственные представления, всю собственную биографию. И эти окуджавовские рамочки работают всегда, о какой бы его песне ни заходила речь. Отсюда и полярные трактовки песни «Сентиментальный марш» (1957), которая даже самим Окуджавой растолковывалась по-разному. Скажем, вот свидетельство Бориса Кузьминского, который встретил Окуджаву в начале 1980-х. Окуджава был мрачен, он переживал в тот момент нечто вроде затянувшейся депрессии – общественной и литературной. И на вопрос, а как же, мол, Булат Шалвович, как же комиссары, он сказал: «А почему вы думаете, что комиссары склонились над своим? Очень может быть, что они склонились над белым в знак уважения к его доблести».

И действительно, такое прочтение вполне вероятно, это вполне может быть песней белого офицера. Но что самое удивительное, ни одна, ни другая версия не делают песню хуже.

Окуджава поймал главное, что есть в народной песне, – ее амбивалентность. Она может быть спета так, а может и сяк. Смысл ее не зависит от настроения. А настроение бесконечно шире любого смысла. И слова не столько проясняют ситуацию, сколько затемняют ее, делают ее все более амбивалентной, приложимой ко всему.

Николай Алексеевич Богомолов, уже здесь упомянутый, в своей статье, по-моему, одной из лучших об Окуджаве[96] писал, что фольклор – это то, что может спеть каждый, фольклор универсально приложим. Кому по-настоящему удавались песни Высоцкого, кроме Высоцкого? Но то, что написал Окуджава, легко и успешно поется множеством людей от Кристины Андерсон до Земфиры. Окуджава дарит нам универсальные тексты, которые можно спеть от любого лица. Высоцкий предлагает в своих ролевых песнях почувствовать себя или Яком-истребителем, или водителем-дальнобойщиком, или даже певцом у микрофона. Окуджава дает нам почувствовать себя Окуджавой. Песни Окуджавы не предполагают конкретного исполнителя. Именно в силу этого они гораздо более фольклорны, гораздо более анонимны. Потому что каждый поет их про себя. Про себя хорошего, про себя правильного, про себя, увиденного глазами лирического поэта.

Может быть, именно это и вызывало такую злобу против Окуджавы, прорывающуюся у многих диссидентов: «Ну как же?! Ведь Окуджава учит нас любить ту мерзкую жизнь, которой мы живем. Он говорит вам: вы красивы, вы хороши, вы прекрасны». Но в этом-то и заключается функция поэзии: она дает нашим бытовым, часто омерзительным трагедиям высокое и романтичное словесное оформление, рамку. Любые разоблачения плохи уже потому, что безнадежно плоскостны, потому что жизнь бесконечно сложнее, увлекательнее и разнообразнее тех мелких мерзостей, – мелких в сущности, – с которыми мы продолжаем бороться. А великая амбивалентность Окуджавы, наделяющего каждого исполнителя самоуважением и некоторой романтической прелестью, – это то, что поэзия и должна давать человеку, то, чего никогда никто никаким сюжетом не заменит.

Простота, примитивизм текстов Окуджавы только кажущиеся. Окуджава – исключительно хитрый автор, и хитрый настолько, что концов иногда не найдешь. Он может продемонстрировать блестящее владение стихотворной техникой:

Во всем стихотворении всего семь слов на другие буквы, кроме «П»!

Он может виртуозно провести аллитерацию:

Он может легко и абсолютно незаметно ввести реминисценцию чужого текста. «Молитва» (1964; в первой публикации – «Молитва Франсуа Вийона») построена на приемах и цитатах большинства баллад Вийона, на той же «Балладе поэтического состязания в Блуа». Путая следы, Окуджава говорил, что Франсуа Вийон здесь только для того, чтобы стихи напечатали, а на самом деле это посвящено жене. Но мы-то понимаем, что это молитва Вийона, потому что из вийоновских цитат она и состоит. Просто эти цитаты хитро погружены в общую ткань, а посвящена эта песня первоначально Павлу Антокольскому, на день рождения которого написана. А именно Антокольский – автор поэмы «Франсуа Вийон».

Но пример наиболее точной и наиболее загадочной окуджавовской тайнописи – это «Прощание с новогодней елкой» (1966). Вспомним ее знаменитое начало.

Здесь сколько-нибудь опытный читатель замечает: что-то не так, где-то он это слышал: