Когда вышла моя книга о нем, я столкнулся с удивительным явлением. Все обратили внимание только на один тезис оттуда: Окуджава назван в книге своеобразной инкарнацией Блока. Все остальное прошло мимо критического слуха читателей. А что вызвало такую болезненную реакцию? Я же сополагаю их не по признаку, скажем, гениальности, хотя, по-моему, гениальность и того и другого очевидна. И не по масштабу личности, и не по количеству написанного, а всего лишь по одному признаку – по той типологической роли, которую они играют в русской истории своего времени. А типологически обе эти фигуры восходят к Жуковскому, главному русскому сентименталисту. И может быть, именно это соположение позволяет правильно понять «Бумажного солдата» как переписанного в 1960-е блоковского «Сусального ангела» 1899 года. Типологическое сходство, тематическое сходство приемов здесь настолько налицо, что не о чем и говорить.

Между сусальным ангелом и бумажным солдатом вся разница только в том, что Блок еще позволяет себе какую-то мораль:

а Окуджава от нее воздерживается. «И там сгорел он ни за грош», – это говорит человек, который прекрасно понимает, что в России лучше недоговорить, чем сказать лишнее.

Я не буду сейчас вдаваться в биографию Окуджавы. Ее, в общем-то, и нет, подробной биографии. Он мастерски создал три авторских мифа. Миф об арбатском детстве. Миф о Грузии, которую на самом деле он знал совсем другой – не слишком доброй, не слишком гостеприимной. И миф о войне. Потому что реальное его участие в войне было недолгим. Он воевал до первой раны. Но и сто дней на передовой – это очень много, если учесть, что убить могут ежесекундно. И все-таки это гораздо меньше, чем у Самойлова или Слуцкого, даже у Светлова, умудрившегося повоевать при своем белом билете. Однако мы считаем, что мифологизированная биография Окуджавы абсолютно достоверна, и развенчивать эти мифы я полагаю делом не особенно важным. Я даже думаю, что здесь срабатывает странный парадокс, отмеченный еще Владимиром Новиковым: если бы Окуджава больше повоевал, он бы не написал того, что написал о войне. Возможно, он просто надломился бы и никогда не написал ничего. Как у Пушкина:

Словом, не будем вдаваться в детали биографии, поговорим о самом феномене.

Меня всегда удивлял феномен русской авторской песни, возникшей спонтанно и синхронно в нескольких местах. Началась она в 1930-е годы с возрождения песни зэковской, потом с песни солдатской в 1940-е. А в конце сороковых появились первые в полном смысле русские авторские песни. Это Алексей Охрименко с друзьями Сергеем Кристи и Владимиром Шрейбергом с их стилизациями «Я был батальонный разведчик…» и «В имении Ясной Поляне / жил Лев Николаич Толстой, / Он рыбу и мясо не кушал, / Ходил по деревне босой…». Я застал еще тульские поезда, в которых нищие на полном серьезе распевали:

Особенно поражала слух игривая и изысканная рифма, когда «почтенная мама на графский пришла сеновАл», а граф маму «изнАсиловАл». Венчалась эта вещь строфами:

Это была прекрасная интеллигентская подделка под фольклор, очень тонкая и точная. А вскоре после этого пошли и другие вариации, причем писались они, как правило, в шутку. Например, в 1951 году Матвеева, живя еще в Чкаловском и работая в детском доме, сочинила для младшего брата Алика песню «Отчаянная Мэри», наверное, первую русскую авторскую песню в полном смысле. Матвеевой было семнадцать лет, Алику – двенадцать. Ей очень не нравилось то, что он приносил со двора, и она ему сочинила вот это:

Это великолепное произведение разрешалось тем, что Мэри, в лучших традициях, отказывала контрабандисту, отвечая:

после чего:

Матвеева, с трудом сдерживая смех, пела эту вещь нам, студентам журфака, зашедшим к ней в гости. От смеха она не могла допеть это сочинение. «Ну, в общем, она погибла…» – закончила Матвеева. Песня эта была чрезвычайно популярна у подростков 1951 года на станции «Чкаловская».

Одновременно Юлий Ким начинает сочинять свои первые мелодии, подбирая к ним слова. Именно в таком порядке. А потом, уже на первом курсе МГПИ, ныне МПГУ, сочиняет песни для капустников. В то же самое время начинает сочинять свои военные романтические баллады Михаил Анчаров. Самое удивительное, что это происходит еще при Сталине.

Я не стал бы связывать взрыв, взлет авторской песни в России и радость избавления от Сталина. Конечно, гадина гадиной, но и при ней народ уже осознал себя субъектом истории, а не только объектом чистой манипуляции.

В вечных российских попытках дать определение понятию «народ» мы все время проходим мимо главного фактора. Помните, как Алексей Константинович Толстой говорит в «Потоке-богатыре» (1871):

На самом деле определение народа не зависит ни от имущественного ценза, ни от образовательного, ни от степени близости к сохе, потому что тогда половину населения придется признать не народом. Получается, что нет у нас критерия для определения. А критерий-то простой: народом называется тот, кто пишет народные песни. Когда нация не создает фольклора, это значит, у нее нет народа, а есть население. И Андрей Синявский, пытаясь объяснить, как работает фольклор, сказал чрезвычайно точно: «Два главных вклада России в мировую культуру двадцатого века – это анекдот и блатная песня». Два новых фольклорных жанра, которых до этого не было.