chitay-knigi.com » Домоводство » Советская литература: мифы и соблазны - Дмитрий Быков

Шрифт:

-
+

Интервал:

-
+

Закладка:

Сделать
1 ... 108 109 110 111 112 113 114 115 116 ... 130
Перейти на страницу:

Когда мы говорим о поэзии Евтушенко, о стратегии прямо противоположной, подчеркнем прежде всего, что советское – не продолжение русского, как многие думают, это альтернатива ему. Точно так же модерн является альтернативой архаике. Модернисты с Лениным во главе – это люди, которые испытывают проблемы с эмпатией, которые стремятся не к человечности, а к сверхчеловечности. Впрочем, культ будущего ничуть не лучше культа прошлого и ведет к таким же точно жертвам, а то и большим. Но если бы Россия не была модернистской страной, архаику Гитлера она бы не победила. Вторая мировая – это был именно бунт архаики, ее слепая месть модернизму.

Советский Союз тоже пал в результате бунта архаики. Советский Союз победили не те люди, которые мечтались когда-то диссидентам, не светлое поколение будущего.

Запоздалая победа двух главных постсоветских авторов 1990-х годов (посмертная в обоих случаях) – победа Довлатова и Бродского – это в огромной степени победа энтропии, а вовсе не победа каких-то новых светлых горизонтов. Да, Бродский писал стихи, безусловно, лучше, чем большинство советских поэтов. Но то, что он вкладывал в свои стихи, было не то что антисоветским, а досоветским, внесоветским.

Что касается Евтушенко, то это типичный человек модерна и истинный представитель того квазикоммунистического будущего, которое рисовалось шестидесятникам. Это мир счастливого человека, а счастливая лирика всегда находится в слабой позиции по отношению к лирике мрачной. Тот, кто все время страдает от несовершенства мира, тот, кто все время пребывает в положении трагически мучающегося одиночки, тот, конечно, звучит гораздо эффектнее.

Тут есть только одно «но», которое большинству авторов не приходит в голову. Когда личной карьерой, продвижением себя, саморекламой занимается счастливый человек, в этом нет большого диссонанса – ну, пошлость и пошлость. А вот когда болезненную заботу о своей карьере проявляет трагически отчаявшийся одиночка, здесь есть некий когнитивный диссонанс. Или ты римская статуя, или ты оттираешь локтями всех своих конкурентов в диапазоне от Василия Аксенова до Саши Соколова. Или ты занимаешься трагическим осмыслением мироздания, или делаешь литературную карьеру, и делаешь очень недвусмысленно, за что Евгений Рейн, обыгрывая пушкинское «В багрец и в золото одетые леса», называл Бродского «в багрец и золото одетая Лиса».

Когда мы говорим о Евтушенко, мы не чувствуем стилистического диссонанса в его самоупоении. Это лирика счастливого человека, что и давало некоторое основание сравнивать его с Владимиром Бенедиктовым, самым самоупоенным лириком русской литературы.

Я шатаюсь в толкучке столичной
над веселой апрельской водой,
возмутительно нелогичный,
непростительно молодой.
Занимаю трамваи с бою,
увлеченно кому-то лгу,
и бегу я сам за собою,
и догнать себя не могу.
Удивляюсь баржам бокастым,
самолетам, стихам своим…
Наделили меня богатством, —

и дальше трагическая нота, но очень человечная:

Не сказали, что делать с ним[92].

Тем не менее это все равно лирика счастья, лирика избытка радости, упоения жизнью:

Я бужу на заре
своего двухколесного друга.
Мать кричит из постели:
«На лестнице хоть не трезвонь!»
Я свожу его вниз.
По ступеням он скачет
упруго.
Стукнуть шину ладонью —
и сразу подскочит ладонь!
Я небрежно сажусь —
вы посадки такой не видали!
Из ворот выезжаю
навстречу воскресному дню.
Я качу по асфальту.
Я весело жму на педали.
Я бесстрашно гоню,
и звоню,
и звоню,
и звоню…
За Москвой петуха я пугаю,
кривого и куцего.
Белобрысому парню
я ниппель даю запасной.
Пью коричневый квас
в пропылившемся городе Кунцево,
привалившись спиною
к нагретой цистерне квасной…[93]

Восторг беспрерывной весны уже к 1972 году сменяется у Евтушенко нотами довольно трагическими. Дальше требовалось произвести в себе некоторую революцию, некоторый скачок, некоторое движение вглубь. Но этого движения не произошло ни у советских, ни у антисоветских поэтов. Этот скачок, рывок – как хотите – пришлось делать поэтам 1970-х годов. Хрущевская оттепель во многих отношениях была временем трагической растерянности. И забуксовала оттепель очень быстро, и чувство этой пробуксовки было таким мучительным, что оба наших героя начали стремительно, экстенсивно расширять свое поэтическое хозяйство. Беспрерывно ездит Евтушенко, беспрерывно ездит Бродский. Так появляется у Бродского очень хороший «Литовский дивертисмент» (1971), гениальный «Мексиканский дивертисмент» (1975), так появляется огромный цикл американских стихов во главе с «Осенним криком ястреба» (1975) и «Колыбельной Трескового Мыса» (1975). Это действительно выдающиеся тексты, но все это расширение территории, а не углубление метода.

У Евтушенко трагическое чувство этой неполноты гораздо органичней, потому что он не пытается встать ни в позу статуи, ни в позу пророка. Для него главной темой в 1970-е годы становится ахматовское «Какая есть. Желаю вам другую…»: да, я такой, какой есть, потому что я один из вас, потому что я не могу быть лучше вас, потому что, если я попробую быть другим, вы первые перестанете меня понимать. Я ваш поэт. Это, конечно, кокетство, и во многом ущербное, наверное. Но эта позиция безукоризненно честна.

Тема любви у Евтушенко чаще всего решается не как трагическая тема, у него в этом смысле все замечательно. Именно он стал первым поэтом откровенной эротики в советской литературе. Вся страна знала «Ты спрашивала шепотом…» (1957):

Ты спрашивала шепотом:
«А что потом?
А что потом?»
Постель была расстелена,
и ты была растеряна…
Но вот идешь по городу,
несешь красиво голову,
надменность рыжей челочки,
и каблучки-иголочки.
В твоих глазах —
насмешливость,
и в них приказ —
не смешивать
тебя
с той самой,
бывшею,
любимой
и любившею.
Но это —
дело зряшное.
Ты для меня —
вчерашняя,
с беспомощно забывшейся
той челочкою сбившейся.
И как себя поставишь ты,
и как считать заставишь ты,
что там другая женщина
со мной лежала шепчуще
и спрашивала шепотом:
«А что потом?
А что потом?»

При всей очевидной пошлости этих стихов, еще большая пошлость – только ругать их за пошлость, как верно сказал Григорий Померанц. Потому что пошлость – это всё, что человек делает для чужой оценки, для повышения своей капитализации. А Евтушенко в этом не нуждался, потому что его самооценка была и так запредельно высока. Об этом очень точно сказала Мария Васильевна Розанова: «Никогда никому не завидую, потому что всегда знаю, что я лучше всех». И поэзия Евтушенко – при всей жалкости, при всей подчеркнутой сниженности некоторых его приемов очень органична и жива. Потому что он не претендует на многое, он понимает, что, как и Россия, он многих недостатков не лишен, он с ней самоотождествляется, и таких пошлостей, как Бродский:

1 ... 108 109 110 111 112 113 114 115 116 ... 130
Перейти на страницу:

Комментарии
Минимальная длина комментария - 25 символов.
Комментариев еще нет. Будьте первым.
Правообладателям Политика конфиденциальности