– Когда приедем в отель? – предположил он.

– У нее нога вывихнута, – сказал Гален. – Ядумаю, это может подождать.

– Нет, – сказала я. – Нам нужны гоблины.

Рука Галена, лежащая на моей ноге, выдала его напряжение.

– Мне это не нравится.

– Пусть не нравится, Гален, важно только понимать,насколько это необходимо.

– И мне не нравится, что этот гоблин тебякоснется, – произнес Холод, – но убить гоблина было бы просто. Ихпроще убивать, чем сидхе, если пользоваться магией.

Я посмотрела на хрупкое тело Китто. Я знала, что он можетпомахаться кулаками почти с кем угодно и потом ухромать прочь живым, номагия... Это не сильная сторона у гоблинов.

Я устала, очень устала. Но мне больших трудов стоил альянс сгоблинами. Лишаться его из-за брезгливости я не собиралась. Вопрос был только втом, какую часть своего тела я готова подставить под его клыки? Фунт мяса яотдавать не хотела, но укус – на него Китто имел право. Куда прикажете вас укусить?

Идти я не могла из-за ноги, и в вестибюль отеля меня внесДойл. Китто держался ко мне поближе. Рис отпускал по этому поводу сердитыекомментарии. Если Рис так и будет катить бочку на всех гоблинов, то будет ещетруднее, чем сейчас. А мне это не надо было. Мне надо было что-нибудь, от чегостало бы легче.

А тот, кто ждал в вестибюле, задачу мне никак не облегчал.

Гриффин сидел в мягком кресле, вытянув длинные ноги иоткинув голову на спинку. Глаза его были закрыты, когда мы вошли, будто он спал.Густые волнистые волосы цвета меди рассыпались по плечам. Я помнила времена,когда они доходили до земли, и мне было горько, когда он их обрезал. Сегодня ясмогла не искать его в толпе – одного взгляда было достаточно, чтобы увидетьотсутствие этой рыжей, почти красной шевелюры. Зачем он здесь? Почему его небыло на пиру?

Я смотрела на него, на черную полосу ресниц закрытых глаз набледных веках. Он тратил зря гламор, пытаясь сойти за человека. Но дажеприглушив себя магией, он сиял. Одет он был в джинсы и ковбойские сапоги, белуюрубашку, застегнутую на все пуговицы, и джинсовую куртку с кожаными накладкамина плечах и рукавах. Я ждала, что у меня стеснится в груди, захватит дыханиепри виде его. Потому что он не спал – он принял позу, в которой сразу был виденвесь эффект. Но в груди у меня не стеснилось, и с дыханием тоже было все впорядке.

Дойл остановился, держа меня на руках, перед самым краемподдельного азиатского ковра, на котором стояло кресло. Я смотрела на Гриффинасверху, с рук Дойла, и ничего не чувствовала. Семь лет моей жизни – и вот ямогу смотреть на него и не ощущать ничего, кроме ноющей пустоты. И задумчивойпечали, что все это время, всю эту энергию я потратила на вот этого. Я бояласьувидеть его снова, боялась, что все старые чувства нахлынут снова или что явзбешусь, когда его увижу. Но ничего этого не было. У меня навсегда останутсясладкие воспоминания о его теле, куда менее сладкие воспоминания о его измене,но мужчина, который сидел передо мной в тщательно продуманной позе, уже не былмоей любовью. Это понимание принесло и глубокое облегчение, и тяжелую печаль.

Он медленно открыл глаза, потом губы его изогнулись вулыбке. Вот от этой улыбки у меня в груди кольнуло, потому что когда-то яверила, что она предназначается только для меня. И взгляд медово-карих глазтоже был мне знаком. Слишком знаком. Он смотрел так, будто я никогда никуда ине девалась. Он смотрел на меня с той же уверенностью, что раньше Гален. Глазаего наполнились знанием моего тела и обещанием, что скоро он это знаниеосвежит.

От этого даже гипотетические остатки моей нежности к немублагополучно испарились.

Молчание затянулось слишком долго, но я не видела нужды егопрерывать. Я знала, что, если я ничего не скажу, первым заговорит Гриффин. Онвсегда обожал звук собственного голоса.

Он встал одним текучим движением, чуть сутулясь, и потомуказался слегка ниже своих шести футов трех дюймов. Улыбнулся мне во весь рот, иглаза его заискрились, на щеках показались ямочки.

Я смотрела на него с неподвижным лицом. Тут помогло, что ясмертельно устала и едва могла шевелить мозгами, но дело было не только в этом.Я была изнутри пуста и позволила себе выразить это на лице. Я давала емувидеть, что он для меня ничего не значит, хотя, зная Гриффина, не думаю, что онв это поверил.

Он шагнул вперед, протягивая руку, будто собираясьобменяться со мной рукопожатием. Я посмотрела на него в упор, пока его рука неопустилась, и впервые я увидела, что он не в своей тарелке.

Обведя взглядом всех нас, он снова повернулся ко мне.

– Королева настояла, чтобы меня сегодня там не было.Она думала, что это может тебя расстроить. – Уверенность уходила из егоглаз, оставляя тревогу. – Что я сегодня пропустил?

– Что ты здесь делаешь, Гриффин?

Мой голос был так же пуст, как и сердце.

Он переступил с ноги на ногу. Явно сцена счастливоговоссоединения развивалась не по его сценарию.

– Королева сказала, что сняла запрет со стражи для тебялично.

Он покосился на Дойла, на остальных. Нахмурился, увидевгоблина. Все это ему не нравилось. И не нравилось, что я у кого-то на руках. Вомне шевельнулось некоторое чувство удовлетворения. Да, мелочно, но так было.

– Какое отношение имеет снятие запрета к ответу на мойвопрос, Гриффин?

Он нахмурился, не понимая.

– Что ты здесь делаешь? – повторила я вопрос.

– Королева сказала, что пошлет с тобой одного изстражей по ее собственному выбору. – Он снова попытался улыбнуться, ноулыбка под моим взглядом растаяла.

– Ты пытаешься мне сказать, что королева послала тебя вкачестве шпиона?

Он поднял голову, выставив подбородок. Признак, что он неслишком доволен.

– Я думал, тебе будет приятно, Мерри. Есть многостражей, с которыми куда хуже делить постель.

Я покачала головой, снова прислонилась лицом к плечу Дойла.

– Я слишком устала для таких разговоров.

– Что прикажешь нам сделать, Мередит? – спросилДойл.

Глаза Гриффина похолодели, и я поняла, что Дойл назвал меняпо имени, без титула – нарочно. От этого я улыбнулась.

– Отнесите меня в номер и свяжитесь с королевой. С этимменя никто не заставит лечь в одну постель, ни по какой причине.

Гриффин шагнул к нам, продолжая гладить мои волосы. Дойлповернулся, отводя меня от руки Гриффина.

– Она была моей спутницей семь лет, – произнесГриффин, и в его голосе слышалась злость.

– Тогда надо было ее ценить как драгоценный дар,каковым она и является.