— Чести много.

— А я уже придумала: Тора и Тила.

— Мясца им подкинь.

Кухни нет, есть угол отгороженный.

— Идите сюда… цып-цып-цып… кусочек — Торочке, кусочек — Тилочке… Денис, я вот думаю, работу мне надо поискать. У меня право на двадцать часов в неделю.

— Поищи. — Не отрываясь от компьютера.

Вот такой он, Корто. Но догадывалась, на что шла.

— Может, подашь идею? Ты же здесь десять лет живешь, а не я.

Встал, пошел в кухонный угол, налил себе апельсинового сока.

— С твоим уровнем языка я бы пока не рыпался. Ну разве в магазин… и то… Но если ты им приплатишь, может, возьмут.

— Корто, прекрати, у меня деньги на исходе… А есть тут русские магазины?

Допил сок, сполоснул чашку.

— Попробуй в русский книжник сунуться.

Она здесь осталась. Так естественно это получилось.

На кровати ей было выделено место у окна, и перед сном она смотрела на луну, как та ползет черепахой, пока за рамки окна не выползет.

В постели он был, скорее, хорош — даже не то чтобы хорош, а деликатен. Это так не вязалось с его манерой нахальной себя вести. В ту ночь она держала его за запястье, слушала ровное дыхание, разглядывала скобочку месяца, думая как раз об этом: что ни в жизнь не догадаешься, глядя на человека, каким он может быть, когда из-под панциря выбирается, весь такой помятый и пугливый. И ласковый.

Ей казалось, что он спит. Прозвучало неожиданно:

— Знаешь, я ведь всё говорю себе: «Она не выдержит».

Денис смотрел в потолок.

— Но если до сих пор терпишь, значит, все-таки… — запнулся, — ты все-таки меня любишь.

Видать, колоссальное усилие совершил, чтобы это «любишь» произнести.

Марина приподнялась, положила руку ему на щеку, улыбнулась.

— Люблю.

— Я… тоже.

Спрятал лицо у нее в сгибе локтя.

Марина спускалась под землю на «Риволи» и выныривала на «Бастилии». Русский книжный магазин «Глоб» принял ее в кассирши-продавщицы-советовальщицы — не на двадцать часов в неделю, а все ж лучше, чем ничего. Произошло это по чистой случайности: ей отказали, но на выходе она столкнулась с хозяином, его попутным ветром закинуло, когда он мчался из Брюсселя в Нью-Йорк. Поговорили о живописи… Словом, повезло.

Хотя что значит повезло… Теперь она была в курсе русских событий в Париже, всяких литературных встреч и выставок; в магазин в основном соотечественники заглядывали. То есть никакой языковой практики и погружения в среду. По счастью, в школе удавалось говорить — правда, всё больше с Марьон, да по учебе.

Купила путеводитель, бродила по городу, делала зарисовки. Как-то шла по мощеной улочке, остановилась: почти стемнело, окно на втором этаже, в обрамлении белых ставней, было наполнено мягким светом, и оттуда текли звуки пианино. Играли безупречно. Марина провела рукой по шершавой стене дома — ему, наверно, лет двести. Она любила эту стену, это окно, эту музыку.

С Денисом мирно сосуществовали, кормили Тору и Тилу, смотрели по вечерам фильмы из Интернета. Марина понемногу стала интересоваться французской политикой — Корто подучил. Он нет-нет да и принимался кусать президента. Особенно свирепствовал, словив штраф за несанкционированную парковку.

— Кому я там мешал, в тупике? Знаешь, куда мои деньги пойдут? В Елисейский. Шираку ж надо обеды закатывать.

Да, вот это — мои. Мои деньги. Моя квартира. Моя машина. Мой пузатоногий столик.

Показывая фотографию высотки, где жили:

— Вон мои окна.

Съездили в Во-ле-Виконт: парк стриженый, дворец, статуи — чудное воскресенье получилось. Корто надумал матушке позвонить:

— Я тут скатался в одно приятное место…

Это обижало.

— Денис, ты в курсе, что такое местоимение существует — мы?

Пялится в компьютер — пойди пойми, слушает или нет.

— Денис! Я с тобой говорю! Корто!

— Что? — отрывается от экрана, одолжение делает. Такое ощущение, будто он за стеной.

— Ты эгоист, Корто.

Уйти в свой угол, за аквариум.

Он смотрит сквозь толщу воды:

— Сколько будет один плюс один?

Сколько… два, а может, даже три. Произнесла как-то, когда луна в окне прогуливалась: «А если… ребенок?» Нет, нет, нет, это было лишнее, почувствовала сразу, бросила вдогонку: «Не сейчас».

Тогда отмолчался. А теперь сам себе ответил:

— Один плюс один будет один плюс один.

С тех пор как Вадима потеряла — одна. Эту стену не пробьешь.

В кармане пиджака нащупал бумажонку — билет на фильм Альмодовара, тот самый. Памятный. Крупными буквами: «Говори с ней».

И верно, с ней надо говорить.

Надо выслушивать новости — что у нее в школе, в книжнике, с подружками, со страхами, с надеждами. Про надежды еще послушал бы — позитив как-никак. Остальное — ни к чему, мусор ежедневной жизни.

Приходится фильтровать.

Ну неинтересно, что им там задали, — почему надо трагедию разводить и кричать об одиночестве вдвоем? Ей же никто не навязывает научные статьи по биологии.

Правда, на этот раз она сама не желает разговаривать.

Началось с ерунды. Спрашивает: «Почему ты матушку не вывезешь? Хоть ненадолго». Ответил как есть:

— У меня там бабка никак не помрет. Проследить некому.

Сам по себе вопрос дурацкий.

— Да, и куда ты предлагаешь ее положить? Между нами?

Помолчала, опять затянула:

— Значит, мне мою маму придется в отель селить, если что…

— Ну будь она лет на тридцать помоложе, ее можно было бы и между нами.

С тех пор говорить не желает.

Прохожие шагали вдоль витрины книжного и исчезали: люди, которых уже никогда не увидишь. Там, на улице, тёк декабрь, то и дело проливался дождь, и это казалось почти волшебством: дождь в декабре. Люди спешили мимо, в магазине было пусто.

Один, кутаясь в шарф, без зонта, пробежал, вернулся, толкнул дверь. Показала ему знаками: от себя! Влетел — похож на промокшего воробья.

— C’est la librairie russe?

Бродил между книг, ежился. Промок.

— Вам подсказать что-нибудь?

— Нет, я только начал учить русский… — И опять поежился. Неожиданно для себя предложила: