Денис помедлил с ответом. Он как-то странно взглянул на Кольку, потом вздохнул и сказал:

— Он в поселке живет. Жена больная, квартира маленькая. В сторожку нам нельзя: туда разные чиновники приходят. И вообще… Много ты видел, чтоб кто-нибудь кого-нибудь к себе брал? Вот, например, твои родители. Взяли бы себе сироту какого-нибудь?

— Ну ты загнул! Мои родители! Им такого добра не надо!

— Ну вот видишь! Да что там — твоим родителям… Тут свои дети некоторым родителям на фиг не нужны… Так что… Спасибо дяде Паше, вот и всё. Мог бы турнуть нас давным-давно.

Костерок догорел. Искрили только уголья. Пора пришла спать укладываться.

Но что-то еще удерживало всех у догоревшего костра.

A-а, вот что!

— Всё, нарисовал! — Васька вернулся к почти полностью потухшему костру, держа в руках лист бумаги.

Света взяла лист из его рук. Мы все, ученики «художки», кроме спящего Лёнчика, столпились вокруг нее, чтобы разглядеть рисунок при свете звезд.

— Подождите, — остановил нас Денис. — У меня есть фонарик. Только идите в тот край галереи. Оттуда тоже пограничникам света не видно.

Мы передвинулись в конец галереи и включили фонарик. Что-то странное встретило нас на листе. В тонких, казалось бы, хаотично переплетающихся линиях рисунка всплывало лицо Оли. Определенно, это была она, и именно с тем выражением, которое показалось мне замечательным полчаса назад.

Вот это да-а!

— Ну и ну! — не удержался Колька. — Дает!

— Посвети-ка мне, я поближе рассмотрю, — попросила Оля. — А что? Похожа вроде. Только как это он так?

— А он всегда так, — пояснил подошедший Денис. — Какие-то линии, палочки, точки. По-своему, а не по-нормальному. Ему за это все время двойки по рисованию ставили в интернате.

Мы вернулись к костру.

— Ему надо учиться, — заключил я. — То, что он делает, — это здорово. Это — неординарно!

Все-таки я был сыном преподавателя.

— Да я знаю, — махнул рукой Денис. — Только как это сделать?

— Я постараюсь что-нибудь придумать, — неизвестно почему пообещал я. — Может, родители помогут…

— Придумай.

Родители! Я напомнил всем о родителях! В первую очередь себе. Родители, возможно, сейчас не находят себе места, ведь нас нет в лагере вторые сутки. Им, наверное, уже сообщили, что мы потерялись. Ужас! Бедная мама… отец…

— Хоть бы телефоны здесь работали… — вздохнула Света. — Меня родители убьют.

— И меня… — вздохнул Колька.

— Не убьют вас ваши родители! — усмехнулся Денис.

— А ты… — Оля подступила близко к Кольке. — Это же ты Лёнчика толкнул! И даже прощения не попросил!

Прорвало Оленьку!

— Да я же не специально! Я нечаянно! — начал оправдываться Колька.

— Если бы специально, мы бы с тобой вообще не разговаривали!

— Я не обязан прощения просить! Я его даже не бил! Он сам свалился! — пошел в наступление Колька.

— Ты… Ты… — замахнулась на него Оля.

— И что ты мне сделаешь?! — усмехнулся Колька и легонько отодвинул Олю.

— Руки убери! — вскрикнула она.

Я встал. Эх, как бы я врезал этому Кольке! За всё!

Но между мной и Колькой встал Денис. Он отреагировал быстрее меня.

— У-у, как тут все запущено… — вздохнул он, положив мне руку на плечо. — Давайте спать, детки. Успокойтесь. Ваши папочки и мамочки приедут и заберут вас отсюда, целеньких и здоровеньких. Только без сокровищ…

Мне вдруг стало стыдно.

— Лёнчик больше всех мечтал сокровища найти, — сказал я.

Сказал я совсем не то, о чем подумал.

Мне никто не ответил. Может быть, стыдно стало кому-то еще. Из тех, у кого были и мамы, и папы.

Не знаю…

«Чужая душа — потемки», как иногда говорит мой папа.

Мама! Папа! Где вы? Что делаете? Наверно, вспоминаете обо мне?

Наверно…

Это ваши воспоминания согревают меня темной ночью, дорогие мои, любимые мама и папа!

Никогда и никому я не скажу этого вслух. Бедный Денис! Бедный Васька! Как же так?!

Как же можно так жить?

Мы вернулись к потухшему костру. В свете звезд увидели, что маленький художник Васька пробрался по травяному настилу под стенку и уже спит.

Оля потрогала голову спящего Лёнчика.

— Кажется, у него температура поднимается, — сказала она.

— Возможно, — ответил Денис. — Располагайтесь кто как может. Девчонки могут на настил залезть, к Ваське. Только больного не толкайте. Завтра всех подниму в четыре часа утра. Раньше выйдем — раньше до лагеря доберемся.

Я устроился под стенкой, на каком-то тряпье. Под голову положил рюкзак. Вертелся, вертелся, потом повернулся на спину и в прореху крыши стал смотреть на звезды. Я то широко открывал, то сощуривал, то закрывал глаза. Сияющие лучи звезд пробивались сквозь ресницы и, казалось, мерцали еще сильней.

«Эй вы, звезды! — думал я. — Что вам оттуда видно? Видны ли вам мы, люди? Может, вы висите там, на небе, и потешаетесь в свое удовольствие, глядя на нас? Как мы тут взбираемся в горы, ищем сокровища, ломаем ноги? Рисуем… Вы видите, как мы рисуем? Почему мальчик, который даже не знает, как звали его маму, рисует именно так, а не иначе? Рисует сам! Сам! Его никто не заставляет, не определяет в художественную школу, а он все равно рисует? Почему?»

Кажется, я даже позавидовал маленькому Ваське. Но быстро прогнал от себя это чувство. Мама меня всегда учила, что зависть надо гнать прочь от себя! Всем, но в особенности — художникам. Чем раньше художник научится избавляться от зависти, тем лучше. Потому что тот, кто завидует, разрушает сам себя.

Ведь мир огромен, и способность людей творить так же огромна, как мир. Каждый человек может придумать что-то свое. Даже представить трудно, сколько на свете людей и сколько всего они могут выдумать! Нет смысла завидовать — не назавидуешься. Так говорила моя мама, и я это запомнил.

Тот, кто завидует, уже не может сам создать ничего значительного, потому что все, что он захочет создать, будет замутнено завистью. Тот, кто завидует, теряет талант. Зависть — смертный грех. Мама повторяла это мне сто, или сто один, или сто двадцать один раз, чтобы я запомнил.

Я запомнил. Но когда я попросил маму рассказать о «смертных грехах» подробнее, мама замахала рукой и сказала: «А в этом ты сам потом разберешься».

Может, мама и сама была в этих вопросах не сильна? Это тетя Жанна у нас ходила в церковь, да Иваныч все рвался в монастырь.