Жанна ничего не сказала и как-то странно посмотрела на Иваныча. А Жанна-то изменилась! Или это крымский воздух так повлиял на нее? Наконец-то сняла свою длинную юбку! И вообще, выглядела она здесь как-то иначе, чем в городе, — не так строго, не так неприступно. Я не сразу понял почему.

Да и на лице у нее появилось такое теплое и милое выражение, что хотелось все время смотреть на это лицо. Просто смотреть, и всё.

— С вами всё ясно, — продолжал папа. — Предлагаю взять в прокате или купить пару палаток и встать где-нибудь на берегу.

— А я? — спросил я.

— Ты пока останешься в лагере. У тебя, между прочим, практика, и ее никто не отменял. Кстати, готовься. Сейчас мы устроим просмотр.

— Что? — не понял я.

— Они собираются посмотреть на твои рисунки. — Мама погладила меня по голове. — Готовься к раздолбону.

— Так как насчет палаток? — не унимался папа. — Потом он повернулся ко мне: — А ты ставь работы на веранде! Ставь, ставь!

Голос папы не предвещал ничего хорошего.

Но мне ничего другого не оставалось, как разложить свои работы, прислонив часть из них к стене изолятора. Настроение у меня упало…

Итак, они вышли и начали просмотр. Папа, Мигель, Иваныч и Жанна пошли вдоль стены с видом профессоров.

Маме хватило одного беглого взгляда на мои творения. После чего она села поодаль и честно прикрыла глаза.

Участвовать в раздолбоне мама не стала: она же была моей мамой!

Дальше прозвучало:

— Гм…

— Н-да…

— Ну-ну…

— Ага…

И так далее и тому подобное.

— Но ему же только одиннадцать лет! — это сказала, конечно, Жанна.

Но папа ответил:

— Гм… Почти двенадцать…

Мне хотелось провалиться сквозь землю.

Пытка продолжалась. Появились какие-то проблески:

— Но цвет он видит…

— Узнаваемо, по крайней мере…

— Не безнадежно…

Ну хоть так!

Тут все четверо повернулись ко мне. Жанна сказала:

— Молодец!

Но не ее мнение было решающим.

Мигель:

— Живопись лучше, чем рисунок.

Иваныч:

— Кое-что есть, есть…

Иваныч хлопнул меня по плечу. Я ждал, что скажет папа. Папа протянул руку за ограждение веранды, сорвал травинку и начал ее жевать. Наконец он произнес:

— Понимаешь, твои рисунки — они и не плохие, и не хорошие. Они ученические. Море — синее, небо — фиолетовое, трава — зеленая. Все правильно. Но в них нет… как бы это сказать тебе, чтоб ты понял?

Сказал бы прямо: «Полный отстой!»

— Понимаешь, — продолжал папа, — люди едут в новые места, чтобы удивиться. Неужели ты ни разу не удивился, не восхитился?

Что я мог ответить? Что я только и делаю, что удивляюсь и восхищаюсь? Но что касается моих рисунков, как ни обидно, видимо, папа прав. Я старался прилизать их… ну, чтоб было как положено, как у всех. Да и Петрович наседал, чтоб я делал именно так.

Нет, нечего валить на Петровича.

— Нет индивидуальности. — Видимо, папа решил меня добить. — Нет души…

Я почти расплакался. Слезы подкатили к глазам.

Чтобы они не пролились, я поднял безнадежно опущенную голову и увидел гору. Услышал кузнечиков и пчел. Вытер нос тыльной стороной ладони.

Нет индивидуальности…

Ну нет ее. Нет.

Где же ее найти?

И тут я заметил, что куст на горе зашевелился, а из-за куста высунулась физиономия Васьки.

Потом он весь вылез и стал подавать мне какие-то непонятные знаки.

Вот это да! Индивидуальность!

Вот уж кого я не ожидал увидеть!

Васька приседал, хватался за живот и перебирал руками, как будто лез вверх. Я ничего не мог понять в этих жестах.

Единственное, в чем не могло быть сомнений: Ваську пригнала сюда такая нужда, с которой они вместе с Денисом не могли справиться сами.

Волей-неволей я стал отвечать Ваське, показывая руками, что вижу его, но ничего не понимаю.

— Что это ты гримасничаешь? — недовольно спросил папа.

— Ну… это… ко мне друг пришел…

Папа и все сидящие на веранде обернулись и увидели Ваську, размахивающего руками.

Васька тут же скрылся за кустом.

— Вот так всегда… — вздохнул папа. — Только соберешься поговорить с сыном о самом важном, как обязательно найдется друг, который… Что это он такой потрепанный у тебя? И боязливый такой?

— Он местный. Па, я сбегаю, поговорю с ним?

— Беги, беги, — разрешила мама.

Я побежал на гору. Васька спас меня от окончательного позора.

— Привет! — торопливо затараторил Васька. — Слава богу, что я тебя увидел. А то нам кранты!

— Что случилось? Где Денис?

— В пещере сидит. Он…

— В какой пещере?

— Ну там, дальше, за монастырем, есть пещеры. Ну, мы подумали: вдруг монахи в пещерах сокровища спрятали… Ну и полезли, блин… Денис — первый.

— И что?

— Провалился…

— Сломал что-нибудь?

— He-а… Но там глубоко… У меня даже веревки такой нет. Я думал — дерево подсунуть, срубил, а оно не лезет… там низенько… думал, из покрывала веревку сделать, а покрывало-то дрыхлявое. Побежал к дядь Паше — у него гости, делегация какая-то… Везде облом!

— Зачем вы полезли?

— Ну… короче, надо скорее… достань веревку… и я побегу. Там холодно, в пещере этой…

— И как ты его один вытянешь?

— Пошли со мной!

— Слышь, Васька, ты как хочешь, а я про тебя нашим расскажу. И про Дениса. Ты же понимаешь, что меня одного не пустят, а один ты его не вытянешь. У тебя сил не хватит. Ты же не хочешь, чтоб Денис там навсегда остался, в этой яме! Пошли!

Я потянул за собой Ваську.

— Расскажешь… А потом?

— Суп с котом!

— Не хочу я…

— Да замолчи ты! О Денисе подумай!

— Упекут в детдом!

— Сбежишь снова, — успокоил я Ваську.

Как это мне в голову пришло!