Глаза болели от снега и слезились, он опускал веки и старался смотреть вниз, на свою тень. Только изредка поднимал голову.

Понемногу настроение изменилось. От его решительности не осталось и следа. Его одолели сомнения и сильная усталость. И вот он поднял голову и увидел, что снег изменился. Пока непонятно что, но что-то другое. Он вгляделся повнимательней и понял: впереди есть тёмная точка. Посреди этой белизны что-то лежит. Что?

Он приободрился и пошёл быстрее. Сначала ему казалось, что этот предмет совсем небольшой, но потом понял: темнеет что-то больше его самого. Он подошёл ещё ближе и увидел кучу досок.

Что это?.. Просто серые доски разной ширины и длины. Лежат тут, наверное, давно. Кто положил их? Значит, тут есть кто-то ещё? Кто? И где он? Откуда взялись эти доски и что с ними делать?

Он упал на эти доски и понял, как устал. Невозможно идти дальше.

Человек закрыл глаза.

Какой-то ужас. Какие ещё доски, зачем? Он там не умрёт у меня? Нет, не должен. Какой-то странный текст, и самое ужасное – я им не управляю. Вот же выдумал на свою голову! Писал бы лучше… Ну, не знаю. Про мальчика и носорога.

Я почти выздоровел и опять пошёл в школу. И там случилось важное событие.

Агриппина опять на меня посмотрела. И я понял: в прошлый раз не показалось. Точно. Что-то происходит. И потом, на физкультуре, Ильицкая оказалась не такая уж красивая. То есть красивая, но я её как-то пропустил. И с чего я взял, что Агриппине не идёт физкультурная форма? А Киры вообще сегодня нет. А я и забыл про неё.

– Ну-ну, – сказал Андрей.

– Чего ещё «ну-ну»? – взвился я.

– Ничего.

– А ничего, так нечего нукать!

– Да я разве что. Я ничего.

– Иди отжимайся! – отправил я его.

Я-то освобождён, мне не надо. Пусть идёт отжимается, для его дохлых мышц полезно. Может, наблюдательность притупится.

Я долго соображал, что же мне ей сказать. О чём говорить? Ведь надо сказать что-то, почему я такой тупой? Корольков бы нашёлся, блистал остроумием. А я! Ну хоть что-то!

Но она сама сообразила.

– Как книжки, послушал?

– Да, спасибо. Ты меня прямо спасла от скуки.

И молчим дальше. Вот два дурака, о чём говорить? Близнецы, точно.

– А мне папа окарину купил, – ляпнул я.

– Правда? Настоящую? Я всегда хотела…

– Ты правда знаешь, что это такое?!.

– Ну да. Я вообще люблю странные инструменты. У меня дома лютня есть.

– Что?!.

– Лютня. Старинная такая штука, с длинным грифом. Знаешь, есть диск такой… Я тебе дам послушать. Там Стинг на лютне играет и ещё один лютнист. Старинные английские песни. «Лабиринт» альбом называется.

– Стинг? На лютне?!.

– Ну да. А хочешь, после уроков зайдём ко мне? Я тебе диск дам и лютню покажу.

Ничего себе. Я бы сто лет думал, как её проводить. Сто лет! И вот. И вот! Ну и папа, как он угодил мне с этой окариной!

Оставались ещё урок, перемена и ещё урок. Как я доживу? На перемене вдруг стало так страшно: мы пойдём с ней вместе к её дому. Что говорить? Что? А сейчас? Сейчас ведь не надо, правда?

И я сбежал. В библиотеку. Вдруг понял, что это очень тихое место, и я смогу там вытащить своего человека с этих досок. И правда, откуда они там взялись?..

Человек открыл глаза. Вставать не хотелось, стало почти тепло. Солнце низко висело над горизонтом. Человеку было хорошо и спокойно. Он стал вспоминать свой дом, и свои картинки, и ещё стеклянный шар. Он был такой красивый…

– Стоп, – вдруг сказал себе человек. – Земля имеет форму шара. Я знаю это совершенно точно. А край земли? А я? А чай? Неужели я никогда ничего не узнаю?!.

От злости он вскочил и ударил кулаком по доскам. Кулак пронзила боль, и он ударил и другим тоже.

«Вставай, вставай! Надо идти!»

Голова соображала плохо. Он повторял только: «Неужели я так ничего и не узнаю? Ничего?!.»

Потом он понял, что идёт обратно по своим следам. Снегоступы, видимо, сначала размякли от солнца, а теперь опять заиндевели. Пальцев ног он не чувствовал. Только болели ладони. И плечо. Повернул к нему голову и увидел: он тащит на плече доску. Довольно широкую доску, чуть короче его самого. Зачем? Он решил не думать. Надо было идти, солнце совсем низко».

Звонок давно уже прозвенел, но я не слышал. Не мог же я оставить так своего человека? А теперь, по крайней мере, ясно, что он дойдёт обратно. И я даже знаю, зачем ему эта доска.

Мы с Агриппиной вышли из школы молча. На остановке стояли парень с девушкой и ели мандарины. Он держал в руках шкурки, она чистила и кормила его, как птенца, с руки. И я вдруг понял: скоро Новый год. Это всегда так: мандарины – значит, Новый год! Даже летом. А сейчас и правда – неделя осталась. Только если я скажу об этом Агриппине – будет ли ей интересно? Это же банальность, мандарины. Лучше промолчать.

Где она вообще живёт, долго нам ещё так идти?!.

…Оказалось, недалеко. И у них еловые ветки над дверью.

– Вы уже готовитесь? – рискнул открыть рот я.

Она достала ключи и говорит:

– Так Рождество сегодня. Мы католическое отмечаем. А вы?

– Мы нет, – сказал я.

Мы только Новый год, и всё. Обыкновенно. Но это я уже не стал говорить. С порога так пахло ёлкой! И корицей.

– Ничего себе, у вас настоящий праздник. Как чувствуется!

– Да, к нам сейчас брат в гости приедет.

– Брат? А, это который женился?

– Ты помнишь! – удивилась она.

– Конечно.

Я всё помню, о чём мы с ней говорили. Для этого не так уж и нужна хорошая память.

Лютня оказалась бесконечная, на всю комнату. Удивительный инструмент! Агриппина достала её из футляра. Какая она красивая! Неужели такое бывает! То есть лютня красивая, но и Агриппина тоже. И она села с ней и стала настраивать… Мне показалось, я попал в картину из прошлых веков. И Агриппина сама из старого времени. Потому что такого не бывает. Такие волосы, такие ресницы. И длинный-длинный гриф лютни.

И она вдруг запела:

– Ты что, сама это сочинила? Сейчас?!.

– Ну, а кто, – засмеялась она, перебирая струны.

Я просто не мог на это смотреть – казалось, я лечу! Не может быть на свете такой красоты.