* * *

Степанов исчез. Перестал ходить на бадминтон, и всё. Что хочешь, то и думай. Жаль, я проболтался обо всём Королькову – он теперь смотрит на меня с сочувствием. Это с одной стороны. А с другой – как на идиота. Доброго такого идиота. Бумажный Солдат с мягким, но храбрым сердцем. Чего это с храбрым? Просто с мягким. Смять и выбросить. Дурак как он есть, в чистом виде.

Человек доел хлеб, и сыр, и рыбу. Изрисовал всю бумагу. Остались только стеклянный шар, верёвка и флейта. Человек сидел и придумывал разные узлы, рассматривал картинки через стеклянный шар и играл на флейте. Из дома выходить не хотелось. Иногда он выглядывал в окно – не появилась ли снова коробка? Нет, таких подарков больше не было, только снег кругом. Снег, снег и торчащие из снега палки.

«Раньше было лучше, – подумал вдруг человек. – Раньше я был как замороженный, ничего не хотел. А сейчас было новое и интересное. И теперь всё, всё кончилось. И мне невыносимо грустно».

А потом думал: «Зато теперь у меня есть флейта и мои рисунки. Это очень, очень много».

* * *

Я проснулся от того, что шея затекла. Оказалось, я сплю на кухне, головой на столе. За окном темно. Что это, сколько времени? Часы показывают без двадцати семь. Это утро или вечер?

Посмотрел на телефоне: 18:41, вечер. Ничего не понимаю, что с головой? И с руками, и с ногами. Тяжёлое всё.

Бадминтон прогулял, получается. И посуду надо помыть, но нет сил. Совсем. Заболел, похоже.

Я дотащился до своей комнаты и рухнул на Захарову кровать. На свою мне не залезть. Что это за болезнь такая?..

А вдруг это какой-то вирус, и я умру. И что? И зачем тогда я был?!. Я попытался думать о человеке в снегах, но стало ещё хуже, меня начало трясти. Дикий холод у нас в квартире. И тут меня в голову ударила мысль, от которой я даже голову приподнял. И опять рухнул.

Захар в садике. Я должен был после бадминтона его забрать. У Леськи репетиция какого-то выступления, до вечера – за ней мама заезжает. Папа вообще придёт не раньше полуночи. Кто? Может? Забрать Захара?!.

Некому, я один, один. Но я же не могу! Я заболел, я, можно сказать, умираю!

А он там сидит. Маленький Захар в колготках. Фу, как я в детстве ненавидел эти колготки! Захару повезло, он обычно носит термобельё. Когда я был маленьким, такого не было: только колготки. Две полосочки сзади, одна впереди. Но сейчас Захар свои термоштаны порезал ножницами, и ему надели эти колготки. Вечером он сидит в группе после прогулки, ждёт родителей. Вылезет из комбинезона и не надевает шорты, а так и сидит в этих ужасных колготках, ждёт, ждёт. Как детдомовский.

Я встал. И сразу опять сел, голова кружится ужасно.

Наверное, я для этого и есть. Дети в войну работали на заводах, собирали снаряды промёрзшими руками в цехах без отопления и не жужжали. Тоже болели, может. Ты тряпка, Тим. Встань и иди.

…Кажется, я шёл до этого садика час. Ещё снежная каша под ногами, невозможно. Обычно я её не замечаю, а тут каждый шаг как подвиг. Потом, кстати, стало ничего, самое трудное было одеться и выйти.

Захар был в группе предпоследний, почти всех разобрали. Ещё сидела одна девочка с бантиками, такая хорошенькая. Как вот эти бантики не расплетаются за целый день? Будто её только что привели. У Леськи за час всё сползает.

– Ты заболел? – спросила меня воспитательница. Я кивнул.

– Я и смотрю, зелёный весь! Ты позвонил бы, что же ты! Давай я вам такси вызову!

– Не надо. Я нормально.

Если уж быть героем, так до конца. Чего я и правда не догадался маме позвонить? А вот не догадался. У меня вместо головы паровоз, он сейчас взорвётся.

Воспитательница хотела нас проводить, но ей нужно было остаться с Айгуль, той хорошенькой девочкой. Тоже имя, надо запомнить.

Мы доползли домой. Захар, кстати, нисколько мне не сочувствовал и лез по всем сугробам. Я просто молчал и двигался к дому, как лунатик.

…Мама, конечно, отругала, что не позвонил. Я ответил: не понял, что заболел. Наврал. Но чувствовал, что мой подвиг оценён. Хотя когда мама с Леськой вернулись – Захар так и сидел в прихожей на полу в комбинезоне, а я тоже в куртке свалился на его кровать. Мама тут же принялась не за Захара, а за меня: раздевать, поить, совать градусник (оказалось, тридцать семь и девять, а я уж думал – сорок). И я стал маленьким, и стал не один. Всё же болеть иногда хорошо. Только бы не так сильно.

* * *

Потом стало лучше, прошла эта тяжесть и невозможность ничего делать. Правда, горло дерёт, из носа течёт и слёзы жуткие из глаз. Из-за слёз трудно читать и делать уроки, и голова как чугунный котёл. Родители меня пожалели и купили Леське телефон, а мне вернулся мой. Я сначала держался и не открывал в нём игрушек – писал в блокнот. А потом сломался. Все ушли, а я играл в свой телефон целый час – пока глаза не отказали совсем. Только спать, больше ничего. А заснуть никак – голова болит. Прямо не знаешь, куда себя деть!

«Сильно заболел?» – о, это Агриппина спрашивает. Я отвечаю: нет, не смертельно. Потом пожаловался, что читать не могу от слёз. «Аудиокниги не пробовал?» Я сначала ответил, что не могу их слушать – плохо понимаю текст на слух, надо глазами видеть. А потом подумал: почему нет? Она мне скинула несколько штук, оказывается, она всегда слушает. Включил одну и сразу уснул.

Вечером я так всё и был один. Они решили меня «не беспокоить». Захара, конечно, переселили к родителям, чтобы я его не заразил. Леська иногда мне носит морс, но ей велели в маске ко мне ходить, в медицинской. Ну, а мама же не будет со мной сидеть, ей некогда, а я здоровый лоб. То есть больной, но всё равно.

И тут звонок в дверь.

– Тимофей, это к тебе!

Кто это может быть?

– К тебе друг пришёл!

Друг? Ко мне?.. Андрей, наверное. Хотя я, честно говоря, очень надеялся на Агриппину. Прямо представлял, как она вдруг придёт, а я удивлюсь. Но я и сейчас удивился. Ко мне пришёл Дима Степанов.

– Привет. Болеешь? – сказал он.

Странно даже, Степанов никогда не задаёт неинформативных вопросов, а тут просто так спросил. Ясно же, что болею.

– Я тебе деньги принёс. Пришёл на бадминтон – а тебя нет. Адрес узнал, чтобы скорее отдать.

Он протянул мне пятитысячную купюру.

– Помогло? – спросил я.

Он кивнул. А потом ещё сказал:

– Ты страшно меня выручил. Понимаешь, мне больше не у кого было просить.

Значит, у него тоже никого нет.

– А тебя чего так долго на бадминтоне не было? – спросил я, чтобы перевести разговор. Видно же, что ему это неловко.

– Машины мыл на заправке, – коротко объяснил он. Потом помолчал ещё и добавил:

– Деньги брату были нужны, помнишь, у меня брат? Единокровный. Старше на пятнадцать лет. Родители не знают, что мы знакомы. Ну, и ему было некому помочь, кроме меня.