Итак, я наконец купила одеяло. Дорогое, мягкое, легкое, из овечьей шерсти. Весной они были в распродаже. Но весной мне его было не надо. Весной я совершенно искренне полагала, что все равно до осени не доживу, так зачем тратиться на ненужную вещь? А сегодня пришлось купить. Может, это в городе похолодало? А может, я просто решила, что остаюсь на земле? Пока точно не знаю, что же меня на это подвигло.

Я в больнице. Палата двухместная, и моя соседка Надя, глядя на меня, осторожно спросила: “А вы зачем с чемоданом сюда?” Ну вот, опять этот вопрос. Как это зачем? В чемодане у меня два полотенца и куча теплой одежды и нижнего белья, чтобы не заморачиваться с постирушкой под краном госпитального умывальника. В чемодане термос, чтобы приятно проводить время по вечерам, плеер с закачанной музыкой, учебники английского и ноутбук. Я снова не стала оформлять больничный, договорившись на работе, что буду продолжать редактировать журнал и из палаты. И еще на ноутбук закачаны все мои любимые фильмы. Надя приехала с парой трусов и рулоном туалетной бумаги. Наде пообещали, что ее операция пройдет минут за двадцать и выпишут ее буквально через пару дней. Забегая вперед, оговорюсь, что Надя пролежала в стенах лечебницы больше месяца. Операция оказалась сложной и травмирующей, раны долго потом не заживали, врачи, как и обычно, ошиблись с диагнозом.

И уже утром моя первая встреча с заведующим отделением. Он диагностировал с ходу, пока я не успела до конца и раздеться: “Полная мастэктомия”. Я даже заплакать не успела. А просто побежала искать своего врача. Выплеснула на него все, что думаю о нашей медицине, и услышала в ответ успокаивающее: “Ну что вы плачете? Ведь оперировать вас буду я, а я вам обещал”. А потом мы с Надей залезли в Интернет, чтобы почитать отзывы о наших врачах, и вдруг выяснили, что заведующий нашим маммологическим отделением – по образованию и профилю работы гастроэнтеролог. Вот так открытие! Учился на гастроэнтеролога, кандидатскую защитил по гастроэнтерологии, дополнительное образование получил по пластической хирургии, возглавил отделение маммологии. Но зато многие издания пишут, что он очень эффективный менеджер. Ну что же, вот так и живем. Вот так и лечимся.

Зато хирург мой, пожалуй, душка. Врач, решивший оспорить мнение своего руководства, для меня уже почти герой. Немногие это умеют, и немногие это хотят. Да-да, почти двухнедельные споры с хирургом закончились моей полной победой. То убеждая его по телефону, то совершая личные набеги на его кабинет, я все же смогла добиться согласия на секторальную резекцию. Это название операции, когда удаляют только опухоль. Именно о таком исходе хирургического вмешательства мне и говорили полгода назад. А потом было два курса химии – четыре “желтых” плюс две “красные”, которые, как предполагалось, должны были еще улучшить результат. А вместо этого после окончания неоадьювантного лечения я услышала грозное словосочетание “полная мастэктомия”. И уже даже по одному слову “полная” было понятно, что грудь хотят отрезать всю.

Если честно, наверное, я бы даже не сопротивлялась, если бы о том, что мне отрежут грудь, мне бы сказали изначально. Я ведь все понимаю: хочешь жить, придется чем-нибудь пожертвовать или рискнуть. Но зачем тогда полгода химических мучений, из-за которых у меня уже барахлит сердце, почти отказывает печень, нарушилось пищеварение да и просто произошла потеря всех моих волос? Было плохо, стало еще хуже, и это притом что хотели сделать, как всегда, хорошо. В общем, я подписала бумажку. Это уже третья моя бумага об отказе за последние два года. Сначала я писала, что беру на себя риски, отказываясь удалять щитовидку, вопреки диагнозу “рак щитовидной железы”. Весной отказалась удалять желчный пузырь. Я тогда буквально сбежала с хирургического стола, потому что надо было быстро выбирать – лапароскопическое удаление желчного или проведение очередной химиотерапии. Выбор в пользу химии при онкологии, конечно, очевиден. Сейчас с уже привычными словами “Все риски осознаю и бла-бла-бла” готовлю расписку в связи с предстоящей операцией на молочной железе.

Впрочем, если честно, шепотом я все же подстраховалась. Взяла с хирурга обещание, что если он во время операции поймет, что что-то у меня там неверно, то забудет он об этой моей расписке и грудь, как и было задумано, удалит. Да, теперь я доверяю моему хирургу полностью. А иначе как же ложиться на операционный стол?

Наташа лежит в соседней палате. Заговорили мы сразу, легко, с ощущением, что знаем друг друга всю жизнь. Впрочем, это и неудивительно, ведь у нас действительно оказалось очень много общего. Мы одного года рождения, химиотерапию проходили под наблюдением одного и того же врача, и сейчас мне предстоит операция у того же хирурга, кто уже неделю назад прооперировал и Наталью. Даже расположение опухоли и у нее и у меня нестандартное, в нижнем внутреннем квадранте груди. “А метастазы у тебя были?” – спрашиваю я аккуратно у Наташи. Слово это пугает всех, и тех, у кого они нашлись, и тех, у кого ближайшие к груди лимфоузлы оказались чистыми. А еще более пугает слово “микрометастазы”, потому что крохотульки, которые сейчас не видны ни при каких исследованиях, могут уже двигаться по крови по всему организму и начать расти и распространяться через полгода, год, полтора. “Метастазы были, – отвечает Наташа, – но патоморфология еще не пришла из лаборатории, поэтому, сколько их там нашли у меня в подмышке, пока точно не говорят”. И она начинает аккуратную гимнастику левой руки. Грудь у Натальи хирург сохранил, и это дает и мне надежду на то, что он сделает аккуратную операцию по удалению только лишь опухоли, а не всего органа. И хотя я давно скрупулезно изучила все тонкости имплантации на случай, если все же лишусь груди, и приценилась к временным протезам и к постоянным имплантам, но теперь, когда я смотрю на Наташу, внутри меня все ликует. И я начинаю думать не о протезах, а о новом красивом белье. Все же личный пример это великая вещь.

Гимнастику для руки Наташа делает постоянно. Хотя, конечно, гимнастикой это можно назвать пока лишь с большой натяжкой. Спустя неделю после операции позволительно лишь слегка двигать рукой в стороны и вперед, делать небольшие круговые движения. “А вверх она у тебя поднимается?” – интересуюсь. “Не-е, больно, ощущение, что там внутри стянули сухожилия в крепкий узел и он пока не развязывается, – говорит моя соседка, не прекращая своих движений. – Да и рано еще, наш с тобою любимый доктор так активно заниматься пока не разрешил. Хотя вон на двери висит комплекс упражнений, и, судя по этим рисункам, поднимать руку вверх надо уже сейчас. Но мы же с тобой решили, что будем верить доктору?” И я согласно киваю. Наш доктор нам нравится, мы с Наташей сошлись и в этом и уже обсудили его и как врача, и как симпатичного молодого мужчину. Наташа горестно вздохнула, снова вспомнив, как утром Константин Юрьевич застал ее врасплох, когда она еще в ночной сорочке и без парика чистила над раковиной зубы. “Нет, ну скажи, кто же так рано, когда нет еще и восьми, на обход приходит? Ты представляешь, в каком виде я перед ним оказалась?” Конечно, тут же разобрав эту ситуацию, мы обе приходим к выводу, что врач, приезжающий на обход раньше начала стандартной смены, заслуживает уважения и доверия, но спустя несколько минут в Наташе снова берет верх ее женское начало, и она повторно огорченно вздыхает: “Но я же была вся такая неприбранная и неаккуратная”. Помолчав минуту, добавляет: “И без парика”. И мы весело смеемся. Абсурдность рассуждений очевидна: доктор видел каждую из нас и без парика, и без одежды, а Наташу уже и на операционном столе, – но кокетство непобедимо. И в этом, наверное, и есть жизнь.